— Внимание, — негромко сказал Серафин, — раскройте глаза пошире!
Все сделали вид, что напряженно вглядываются в темноту, а Пепе-дурак широко открыл свои темные, с поволокой доверчивые глаза.
Между деревьями появилась тень, и Пепе увидал ее первым.
— Вон она! — воскликнул он.
Остальные прикинулись, будто ничего не видят.
— Где, где?
— Вон, вон она идет! — дрожа, ответил Пепе и показал рукой.
— Так беги же за ней! — не допускающим возражений тоном сказал Серафин. — Мы не видим ничего. Да смотри не забудь встать на колени и попросить у нее что-нибудь!
Пепе-дурак двинулся вслед за тенью, а остальные, еле сдерживая смех, крадучись последовали за ним. Приглядевшись, он увидел, что это длинноволосая женщина в тунике с охапкой цветов в руках. Пепе побежал. Догнав женщину, он бросился перед ней на колени со словами:
— Сеньора весна, сеньора весна!.. Я Пепе-дурак. Дайте мне подарок!
Грянул оглушительный хохот, и Пепе поднял глаза. Вокруг него и весны, которая тоже гоготала, держась обеими руками за грузный живот, стояли его приятели.
Сеньора весна была как две капли воды похожа на водителя Хулиана. Шутка закончилась громким хохотом и веселой суматохой у бурдюка. О Пепе тут же забыли.
Пепе-дурак сидел на земле. При всей своей доверчивости не такой уж он был дурак, чтобы поверить, что водитель Хулиан и есть весна и что от него можно ожидать каких-либо подарков, кроме постоянных пинков.
— Пепе, пойдем, это же была шутка, — позвали его.
Впервые Пепе ответил им молчанием и не пожелал пойти с ними. Ну и что за беда? Ночь была изумительная, в бурдюке еще оставалось вино, и шутка удалась. Они ушли и уже издалека позвали еще два-три раза.
Пепе-дурак остался один у начала южной дороги, один среди могучих деревьев, наедине с шепотом звезд и журчанием ручья. Прошло полчаса, а может быть, больше. Внезапно все вокруг осветилось странным светом. Пепе открыл глаза и увидел: цветущая и нагая, с цветком в руке, к морю шла красавица. Пепе побежал, бросился к ее ногам, обхватил их, и она мелодичным голосом спросила его:
— Чего бы ты хотел от меня?
Дурак поднял темные глаза и, остолбенело глядя на ее сияющую и чистую красоту, попросил:
— Подари мне что-нибудь, что хочешь подари.
— Скажи мне сначала, кто я, — проговорила она, улыбаясь.
— Ты весна, — с беззаветной верой ответил Пепе.
— Ты получил свой подарок, — сказала она и пошла дальше.
Пепе пошел за ней вслед, держась поодаль. Она шла легко, будто не касаясь ногами земли.
Потом Пепе остановился и начал искать подарок. Руки его были пусты, пусты были и карманы. Красавица исчезла — она ушла к морю. Пепе-дурак медленно побрел к селению.
На следующее утро, когда Пепе, проснувшись, пришел в кабачок у автобусной остановки, Серафин обхватил его за плечи и вывел на улицу. Он чувствовал неловкость за то, что произошло ночью.
— Пепе, хочешь стаканчик? — тихонько спросил он дурака. Пойдем, а о шутке позабудь.
И, совсем не подумав о том, что Пепе уже давным-давно обо всем позабыл, он заглянул ему в глаза. Они были такие же, как всегда, — чистые, ласковые, прозрачные, большие, полные любви. Но только зеленые. Зеленые светлой зеленью моря, светлой зеленью весны, светлой зеленью невинности.
— Зеленые! Они у него стали зеленые! — кричал Серафин, кричал как помешанный, в ужаса мчась по улице.
Трумэн Капоте
ЗЛОЙ РОК
(Перевод с английского Р.Облонской)
Стук ее каблучков по мрамору фойе навел ее на мысль о кубиках льда, позвякивающих в стакане, и о цветах, о тех осенних хризантемах в вазе у входа, которые разобьются вдребезги, едва их тронешь, рассыплются студеной пылью; а ведь в доме тепло, даже слишком, и все же это холодный дом (Сильвия вздрогнула), холодный, как эта снежная пустыня — пухлое лицо секретарши, мисс Моцарт, она вся в белом, точно сиделка. А может, она и вправду сиделка… и тогда все сразу стало бы на место. Вы сумасшедший, мистер Реверкомб, а она за вами присматривает. Но нет, едва ли… В эту минуту дворецкий подал ей шарф. Его красота тронула ее — стройный, такой обходительный негр, в веснушках, и глаза красноватые, бездумные. Когда он отворял дверь, появилась мисс Моцарт, ее накрахмаленный халат сухо прошелестел в прихожей.
— Надеюсь, мы вас видим не в последний раз, — сказала она и вручила Сильвии запечатанный конверт. — Мистер Реверкомб крайне вам признателен.
На дворе синими хлопьями опускались сумерки; по ноябрьским улицам Сильвия дошла до пустынного безлюдного конца Пятой авеню, и тут ей подумалось, что можно ведь пойти домой через парк — это почти вызов Генри и Эстелле, они вечно требуют, чтобы она прислушивалась к их советам, они ведь знают, как вести себя в таком большом городе, вечно твердят: Сильвия, ты не представляешь, как опасно ходить через парк вечером, вспомни, что случилось с Миртл Кейлишер. И еще они говорят — это тебе не Истон, милочка… Говорят, говорят… Господи, до чего надоело. И однако, если не считать машинисток, с которыми она вместе работает в фирме, торгующей нижним бельем, кого еще она знает в Нью-Йорке? А, все бы ничего, если б только не жить с ними под одной крышей, если б только хватило денег снять где-нибудь комнату; но там, в этой тесной, ситцевой квартирке, она подчас, кажется, готова задушить их обоих. И зачем только она приехала в Нью-Йорк? Но, каков бы ни был повод, не все ли равно, теперь не вспомнишь, а вообще-то она уехала из Истона, прежде всего чтобы избавиться от Генри и Эстеллы, вернее, от их двойников, хотя Эстелла и в самом деле родом из Истона, городка севернее Цинциннати. Они с Сильвией вместе росли. Самое ужасное — это как Генри и Эстелла ведут себя друг с другом, просто смотреть тошно. Эдакое жеманство, эдакие пуси-муси, и все в доме окрестили на свой лад: телефон — тилли-бом, тахта — наша Нелл, кровать — Медведица, да-да, а как вам понравятся эти полотенце-он и полотенце-она, эти подушка-мальчик, подушка-девочка? Господи, да от одного этого можно спятить.
— Спятить, — громко сказала она, и тихий парк поглотил ее голос.
Славно здесь. Хорошо, что она пошла через парк: ветерок колышет листья, в свете круглых фонарей, что зажглись совсем недавно, вспыхивают ребячьи рисунки цветными мелками на асфальте — розовые птицы, синие стрелы, зеленые сердца. Но вдруг, точно два похабных слова, на дорожке выросли двое парней — прыщавые, ухмыляющиеся, они возникли из темноты, будто два грозных огненных языка, и, когда Сильвия проходила мимо, ее словно ожгло. Они повернули и пошли за ней, вдоль безлюдной спортплощадки, один колотил палкой по железной ограде, другой свистал; звуки эти наступали на нее, точно грохот приближающегося локомотива, и, когда один из парней с хохотом крикнул: «Эй, чего несешься?», у нее перехватило дыхание. Не смей, приказала она себе, чувствуя, что вот сейчас бросит сумочку и кинется бежать. Но тут на боковой дорожке показался человек, прогуливающий собаку, и Сильвия пошла за ним до самого выхода. Интересно, если рассказать об этом Генри и Эстелле, они, наверно, будут торжествовать, мол, мы же тебе говорили? Да еще Эстелла напишет домой, оглянуться не успеешь, а уже весь Истон болтает, что тебя изнасиловали в Центральном парке. Весь оставшийся путь до дому Сильвия презирала Нью-Йорк: безликость, добродетельные страхи; пищат водосточные трубы, ночь напролет горит свет, и никогда нет покоя от шарканья ног — туннель метро, нумерованная дверь № 30.
— Шш, милочка, — сказала Эстелла, выскользнув из кухни, Пуся занимается.
И правда, Генри, который изучал право в Колумбийском университете, прилежно сгорбился над книгами, и Сильвия, по просьбе Эстеллы, скинула туфли и прошла через гостиную на цыпочках. У себя в комнате она бросилась на постель и закрыла глаза руками. Да был ли он, сегодняшний день? Неужто в высоком доме на Семьдесят восьмой улице она и в самом деле говорила с мисс Моцарт и мистером Реверкомбом?