— Ты только посмотри на себя, — говорила Эстелла. Или, может, она это не сейчас говорила, а давным-давно? Ну, пусть ее. — Ума не приложу, что с тобой сделалось. Да ведь в тебе и ста фунтов нет, кожа да кости, а волосы на что похожи!.. Лохматая, как пудель.
Сильвия провела рукой по лбу.
— Который час, Эстелла?
— Четыре, — ответила та, замолчав ровно на секунду, только чтобы посмотреть на часы. — А где же твои часы?
— Продала, — сказала Сильвия. Она слишком устала, чтобы лгать. Не все ли равно? Она столько всего продала, даже свою бобровую шубку и вечернюю сумочку золотого плетения.
Эстелла покачала головой.
— Я теряюсь, милочка, просто теряюсь. И ведь эти часы мама подарила тебе в честь окончания школы. Стыдно, — сказала она и жалостно поцокала языком, точно старая дева, — стыд и срам. Не понимаю, почему ты от нас переехала. Конечно, это твое дело, но как ты могла променять нашу квартирку на эту… эту…
— Дыру, — подсказала Сильвия, с умыслом подобрав слово погрубее. Она жила в меблированных комнатах на одной из Восточных Шестидесятых улиц, между Второй и Третьей авеню. В ее каморке только и хватало места для тахты да потрескавшейся старой шифоньерки с мутным зеркалом, точь-в-точь глаз с бельмом; единственное окно выходило на огромный пустырь (под вечер оттуда доносились грубые крики мальчишек), а в отдалении, на горизонте, точно восклицательный знак, вздымалась черная фабричная труба. Эту дымовую трубу Сильвия часто видела во сне; и всякий раз мисс Моцарт оживлялась, вскидывала глаза от своих записей и бормотала: «Фаллический образ, фаллический». Пол в комнате был точно мусорный ящик-тут валялись начатые, но так и не дочитанные книги, старые-престарые газеты, даже кожура апельсинов, фруктовые косточки, белье, пудреница с рассыпанной пудрой.
Эстелла ногой отбросила с дороги весь этот хлам и прошла к тахте.
— Ты не понимаешь, милочка, — сказала она, садясь, — но я безумно волновалась. У меня, конечно, есть своя гордость и все такое, и если ты меня разлюбила, что ж, ладно. Но ты просто не имела права уехать вот так и целый месяц не подавать о себе вестей. Ну вот, и сегодня я сказала Пусе: Пуся, я чувствую, с нашей Сильвией случилось что-то ужасное. Звоню к тебе на службу, а мне говорят, ты уже месяц, как не работаешь. Представляешь, что со мной было?! В чем дело, тебя что, уволили?
— Да, уволили, — Сильвия приподнялась. — Пожалуйста, Эстелла… Мне надо привести себя в порядок. У меня свидание.
— Успокойся. Никуда ты не пойдешь, пока я не узнаю, что случилось. Хозяйка квартиры сказала мне внизу, что ты ходишь во сне, как лунатик…
— С какой стати ты с ней разговаривала? Чего ради ты за мной шпионишь?
Эстелла сморщила лоб, будто собираясь заплакать. И легонько похлопала Сильвию по руке.
— Признайся, милочка, тут замешан мужчина?
— Да, тут замешан мужчина, — ответила Сильвия, с трудом сдерживаясь.
— Что ж ты сразу не пришла ко мне? — вздохнула Эстелла. Я-то знаю мужчин. Тут стыдиться нечего. Бывает, встретится такой ловкач, что женщина совсем теряет голову. Не знай я, что из Генри выйдет прекрасный, прямой и честный адвокат, что ж, я бы все равно его любила и делала бы для него много всякого разного, а раньше, когда я еще не понимала, что значит быть с мужчиной, многое показалось бы мне ужасным, прямо скандальным. Но, милочка, этот человек, с которым ты связалась… он из тебя все соки выжимает.
— Это совсем не те отношения, — сказала Сильвия, поднялась и начала искать чулки в ящиках, где царил неистовый кавардак. — Это не имеет ничего общего с любовью. Ну ладно, забудь все это. В общем иди себе домой и начисто забудь обо мне.
Эстелла посмотрела на нее в упор.
— Ты пугаешь меня, Сильвия. Прямо пугаешь.
Сильвия рассмеялась и продолжала одеваться.
— Помнишь, я давно говорила — тебе пора замуж?
— Угу. Ну, вот что. — Сильвия обернулась, изо рта у нее торчали шпильки, и, отвечая Эстелле, она вынимала их по одной. — Ты говоришь о замужестве так, словно это разрешает сразу все проблемы. Хорошо, в какой-то мере так и есть. Конечно же, я хочу, чтобы меня любили, а кто не хочет, черт возьми? Но, даже если бы я с тобой согласилась, где он, этот мужчина, за которого я бы пошла замуж? Провалился в тартарары, надо думать. Я не шучу, в Нью-Йорке нет мужчин… а если и есть, где с ними встретиться? А уж если и встретишь мало-мальски приятного человека, так он либо женат, либо слишком беден, чтобы жениться, либо чокнутый. И вообще, здесь не место для любви, сюда надо приезжать, когда хочешь покончить с любовью. Ну конечно же, я могла бы выйти за кого-нибудь. Может, я просто не хочу? Вот в чем вопрос!
Эстелла пожала плечами.
— Тогда чего же ты хочешь?
— Большего, чем выпадает на мою долю. — Сильвия сунула в волосы последнюю шпильку и, глядя в зеркало, пригладила пальцем брови. — У меня свидание, Эстелла, а тебе пора идти.
— Не могу я так тебя оставить, — сказала Эстелла, беспомощно обводя рукой комнату. — Мы ведь подруги детства, Сильвия.
— В том-то и дело! Мы больше не дети. Я, во всяком случае, уже не ребенок. Нет, Эстелла, иди домой и больше не приходи. Забудь, что я существую на свете.
Эстелла прижала к глазам платок, а у двери расплакалась в голос. Сильвия не могла себе позволить угрызений совести: раз уж поступила подло, назад ходу нет. И, идя по пятам за Эстеллой, она говорила:
— Уходи, уходи и можешь писать обо мне домой все, что тебе взбредет в голову.
Громко всхлипнув, так что из дверей с любопытством выглянули другие жильцы, Эстелла кинулась вниз по лестнице.
Сильвия вернулась к себе и пососала кусочек сахару, чтобы прогнать досаду: таким способом лечилась от дурного настроения ее бабушка. Потом стала на колени и выудила запрятанную под тахтой шкатулку для сигар. Когда шкатулку открывали, она играла немножко нескладно и невпопад песенку «Ах, не люблю я вставать поутру». Этот музыкальный ящик смастерил ее братишка и подарил на день рождения, ей тогда исполнилось четырнадцать. Когда Сильвия сосала сахар, она думала о бабушке, а слушая песенку, всегда вспоминала брата. Перед глазами у нее закружились комнаты родного дома, темные-темные, она бродила по ним, освещала, точно фонариком, одну за другой. Вверх по ступенькам, вниз, через весь дом, ласковые сиреневые тени населяли весенний воздух, поскрипывали качели на веранде. Все умерли, сказала она себе, перебирая в памяти их имена, и теперь я одна как перст. Музыка смолкла. Но Сильвия все слышала ее — она заглушала крики мальчишек на пустыре. Она мешала читать. Сильвия читала записную книжечку — подобие дневника, — которую хранила в этой же шкатулке. Сюда она коротко записывала сны, им теперь не было конца, и они так плохо запоминались. Сегодня она расскажет мистеру Реверкомбу о трех маленьких слепцах. Ему это понравится. Он оценивает сны по-разному, и этот сон стоит по меньшей мере десять долларов.
Лестница, потом улицы, улицы… а песенка из сигарной шкатулки все звучит у нее в ушах — когда же она наконец смолкнет.
В витрине, где прежде стоял Санта-Клаус, теперь новая выставка, но и она тоже лишает душевного равновесия. Витрина эта всегда притягивает точно магнит, и, даже когда, как сегодня, опаздываешь к мистеру Реверкомбу, все равно нет сил пройти мимо. Гипсовая девица с яркими стеклянными глазами сидит на велосипеде и бешено крутит педали — спицы мелькают, колеса вертятся, будто заколдованные, но велосипед, понятно, не двигается с места. Бедняжка старается изо всех сил, а толку чуть. Грустно это, совсем человеческая судьба и так напоминает ее собственную, что при взгляде на велосипедистку Сильвию всякий раз пронзает острая боль. Вновь зазвучала музыкальная шкатулка — та песенка, брат, родной дом, школьный бал, родной дом, песенка! Неужто мистер Реверкомб не слышит? Его сверлящий взгляд так хмуро подозрителен. Но сон ему как будто понравился, и, когда она уходила, мисс Моцарт вручила ей конверт с десятью долларами.