— Я думала, я умерла, — сказала Сильвия, и в ее груди трепыхнуло крылом счастье, точно раненая, но еще летящая птица. Она хотела его обнять, но сил не хватило. — Я люблю тебя, Орилли. Ты мой единственный друг, а мне было так страшно. Я думала, никогда больше я тебя не увижу. — Она замолчала, вспоминая. — А как же это ты не в тюрьме?
Орилли заулыбался и слегка покраснел.
— А я и не был в тюрьме, — таинственно сообщил он. — Но сперва надо перекусить. Я кое-что купил нынче утром в закусочной.
У нее вдруг все поплыло перед глазами.
— А ты здесь давно?
— Со вчерашнего дня, — ответил он, хлопотливо разворачивая свертки и расставляя бумажные тарелки. — Ты сама меня впустила.
— Не может быть. Ничего не помню.
— Знаю, — только и сказал он. — Вот, будь умницей, выпей молочка, я расскажу тебе презабавную историю. Умора! — он радостно хлопнул себя по бокам. Никогда еще он так не походил на клоуна. — Ну вот, я и правда не был в тюрьме, мне повезло. Волокут меня эти бродяги по улице и вдруг — кого я вижу? — навстречу эдак враскачку шагает та самая горилла, ну, ты уж догадалась — мисс Моцарт. «Эй, — говорю я, — в парикмахерскую идете, бриться?» «Пора, пора вам за решетку», — говорит она и улыбается одному из фараонов. — «Исполняйте свой долг, сержант». Ах вот как, говорю. А я вовсе не арестованный. Я… я иду в полицию рассказать всю вашу подноготную. И заорал: держи коммунистку! Представляешь, как она тут заверещала? Вцепилась в меня, а фараоны — в нее. Я их предупреждал, это уж точно. «Осторожней, ребята, — говорю, — у нее вся грудь шерстью поросла». А она и впрямь лупила их почем зря. Ну, я и пошел себе дальше, вроде мое дело сторона. Не люблю я эту здешнюю привычку — пялить глаза на всякую драку.
Орилли так и остался у нее на эту субботу и воскресенье. Никогда еще у Сильвии не было такого прекрасного праздника, никогда она столько не смеялась, и никогда, ни с кем на свете, тем более ни с кем из родных не чувствовала себя такой любимой. Орилли был отличный повар и на маленькой электрической плитке стряпал восхитительные кушанья; а однажды он зачерпнул снегу с подоконника и приготовил душистый шербет с земляничным сиропом. К воскресенью Сильвия уже настолько пришла в себя, что могла танцевать. Они включили радио, и она танцевала до тех пор, пока, смеясь и задыхаясь, не упала на колени.
— Теперь я уже никогда ничего не испугаюсь, — сказала она. — Даже и не знаю, чего я, собственно, боялась.
— Того самого, чего испугаешься в следующий раз, — спокойно ответил Орилли. — Это все Злой Рок виноват: никто не знает, какой он, даже дети, а ведь они знают почти все.
Сильвия подошла к окну. Город был нетронуто-белый, но снег перестал и вечернее небо прозрачно, как лед. Над рекой всходила первая вечерняя звезда.
— Вот первая звезда! — сказала она и скрестила пальцы.
— А что ты загадываешь, когда видишь первую звезду?
— Чтобы скорей выглянула вторая, — ответила Сильвия. Прежде я всегда так загадывала.
— А сегодня?
Она села на пол, прислонилась головой к его колену.
— Сегодня мне хочется вернуть мои сны.
— Думаешь, тебе одной этого хочется? — сказал Орилли и погладил ее по голове. — А что ты тогда станешь делать? Что бы ты делала со своими снами, если бы тебе их вернули?
Сильвия помолчала, а когда заговорила, взгляд у нее стал печальный и отчужденный.
— Уехала бы домой, — медленно сказала она. — Это ужасное решение, мне пришлось бы отказаться почти от всего, о чем я мечтала. И все-таки, если бы Реверкомб вернул мне мои сны, я бы завтра же уехала домой.
Орилли ничего не сказал, подошел к стенному шкафу и достал пальто Сильвии.
— Зачем? — спросила она, когда он подал ей пальто.
— Надевай, надевай, — сказал он, — слушайся меня. Мы нанесем визит мистеру Реверкомбу, и ты попросишь его вернуть твои сны. Чем черт не шутит!
Уже у двери Сильвия заупрямилась.
— Пожалуйста, Орилли, не веди меня туда. Ну, пожалуйста, я не могу, я боюсь.
— Ты, кажется, говорила, что больше уже ничего не побоишься.
Но, когда они вышли на улицу, он так быстро повел ее против ветра, что не оставалось времени пугаться. День был воскресный, магазины закрыты, и, казалось, светофоры мигали только для них: ведь по утонувшим в снегу улицам не проезжала ни одна машина. Сильвия даже забыла, куда они идут, и болтала о разных разностях: вот на этом углу она однажды видела Грету Гарбо, а вон там переехало старуху. И вдруг она остановилась ошеломленная: она разом все поняла, и у нее перехватило дыхание.
— Я не могу, Орилли, — сказала она, попятившись. — Что я ему скажу?
— Пусть это будет обыкновенная сделка, — ответил Орилли. — Скажи ему без обиняков, что тебе нужны твои сны, и если он их отдаст, ты вернешь ему все деньги. В рассрочку, разумеется. Это проще пареной репы, малышка. Отчего бы ему, черт подери, их не вернуть? Они у него все хранятся в картотеке.
Эта речь странным образом убедила Сильвию, и она осмелела и пошла дальше, притоптывая окоченевшими ногами.
— Вот и умница.
На Третьей авеню они разделились: Орилли полагал, что ему сейчас небезопасно находиться по соседству с домом мистера Реверкомба. Он укрылся в подъезде и время от времени чиркал спичкой и громко распевал: «Но всего милей и слаще тот, что виски нам сулит!» Длинный тощий пес неслышно, словно волк, прокрался по залитой лунным светом мостовой, исчерченной тенями эстакады, а на другой стороне улицы маячили смутные силуэты мужчин, толпившихся у бара. При мысли, что у них можно бы выклянчить стаканчик, Орилли почувствовал слабость в ногах.
И, когда он совсем было решился попытать счастья, вернулась Сильвия. Он еще даже не успел узнать ее, а она уже кинулась к нему на шею.
— Ну, ну, все не так худо, голубка, — сказал он, бережно ее обнимая. — Не плачь, детеныш. Слишком холодно, у тебя потрескается кожа.
Она пыталась одолеть душившие ее слезы, заговорить и плач вдруг перешел в звенящий, неестественный смех. От ее смеха в воздухе заклубился пар.
— Знаешь, что он сказал? — выдохнула она. — Знаешь, что он сказал, когда я попросила вернуть мои сны? — Она откинула голову, и смех ее взвился и полетел через улицу, точно пущенный на произвол судьбы, нелепо раскрашенный воздушный змей. В конце концов Орилли пришлось взять ее за плечи и хорошенько встряхнуть. — Он сказал, что не может их вернуть, потому что… потому что уже все их использовал.
И она замолчала, лицо ее разгладилось, стало безжизненно спокойным. Она взяла Орилли под руку, и они двинулись по улице; но казалось — это двое друзей меряют шагами перрон и каждому не терпится, чтобы отошел поезд другого; когда они дошли до угла, Орилли откашлялся и сказал.
— Пожалуй, я здесь сверну. Не все ли равно, тут или на другом углу.
Сильвия вцепилась в его рукав.
— Куда же ты пойдешь, Орилли?
— Буду витать в облаках, — сказал он, пытаясь улыбнуться, но улыбка не давалась.
Сильвия открыла сумочку.
— Без бутылки в облаках не повитаешь, — сказала она, поцеловала его в щеку и сунула ему в карман пять долларов.
— Спасибо тебе, детеныш.
Что из того, что это последние ее деньги и теперь ей придется идти домой пешком, совсем одной. Снежные сугробы были точно белые волны белого моря, и она плыла, уносимая ветром и приливом. Я не знаю, чего хочу, и, быть может, так никогда и не узнаю, но при виде звезды единственное мое желание всегда будет — увидеть еще одну; и ведь я теперь и вправду не боюсь, подумала она. Двое парней вышли из бара и уставились на нее; давным-давно, где-то в парке, она вот так же встретила двоих, быть может, вот этих самых. А ведь я и вправду не боюсь, подумала она, слыша у себя за спиной приглушенные снегом шаги; да и все равно, больше у нее уже нечего украсть.
Карел Михал
БАЛЛАДА О ЧЕРДАЧНИКЕ
(Перевод с чешского Н.Аросевой)
Под утро похолодало, выпала роса. Он осторожно выполз через приоткрытую раму слухового окна, мохнатыми крючками на заостренных пятках ухватился за черепицы и с блаженным вздохом подставил лунным лучам тощие конечности, похожие на паучьи. Погреться иной раз в лунном свете — вот единственное, что доставляло ему неподдельную радость. Насекомых, попадавших на чердак через слуховое окно, и росу, которую можно слизывать с мха, покрывавшего древние черепицы, он вовсе не почитал лакомством. Ему немного было надо. Анатомически он так был приспособлен к тому образу жизни, который вел, что ему не приходилось затрачивать почти никаких усилий. Тощие, несоразмерно длинные ноги помогали ему легко перескакивать с одной крыши на другую или пробегать по мосткам, соединявшим трубы, а мохнатые крючки на пятках не давали скользить; что касается длинных рук, то, раскинув их в стороны, он мог пользоваться ими, как канатоходец шестом.