Вот такой была гостиница "У картечи", где я познакомился с фельдфебелем Хвастеком, служившим в то время в третьем батальоне. Это был красивый, высокий и статный мужчина, и я втайне восхищался им, когда он во время торжественных маршей выступал впереди с полковым знаменем. Подобно самой гостинице, в течение дня он был угрюмым и замкнутым, молча неся свою службу, зато по вечерам в "Картечи" начиналась его настоящая жизнь. Из всех кутил он был самым прожженным, и из вечера в вечер я видел его сидящим с Фридой Гошек за маленьким столиком у эстрады. Впрочем, там он оставался недолго. После первой кружки пива уже ничто не могло удержать его в обществе Фриды Гошек. Там, где стояли шум, гам и смех, где его окружали красные, разгоряченные физиономии собутыльников, - там он был как дома, там он чувствовал себя в своей стихии. Сперва за столиком в нише, где артиллеристы играли в "лужайку". Он ставил пару гульденов на первую попавшуюся карту - не в расчете на выигрыш, а, так сказать, за компанию. Независимо от исхода игры, которого ему никогда не хватало терпения дождаться, он подсаживался за столик к старому ворчливому оружейнику Ковацу, тайком отпивал пиво из его кружки, а потом исчезал среди музыкантов. Возвращался, держа в руке скрипку музыканта Котрмелеца, вскакивал на стул и принимался пиликать на ней, не обращая внимания на старого Котрмелеца, когда тот, чертыхаясь, спрыгивал с эстрады и начинал дергать его за полу мундира. Затем он швырял скрипку на стол, хватал Фриду Гошек за руку и начинал кружиться с ней между столами и стульями в темпе галопа, ловко обходя кельнера, с трудом удерживавшего в равновесии дюжину кружек пива, пока девушка - утомленная и запыхавшаяся, но с блаженной улыбкой на устах - не опускалась на стул. В отличие от нее он не знал усталости и уже в следующее мгновение стоял у стола фельдъегерей, показывая свои фокусы: накрывал монету тарелкой, после чего монета бесследно исчезала, или доставал из кармана остолбеневшего рекрута полдюжины вилок, а то и целую портупею. Вволю натешившись всем этим, он затягивал походную песню или уличные куплеты, и остальные дружно подхватывали.
Песни бывали разные - как грустные, так и веселые. С тех пор прошло двенадцать лет, но я по сей день храню в памяти все эти чешские песни и те мелодии, на которые их распевали солдаты в темпе марша. Среди них была одна грустная песня об унесенной потоком мельнице, и звучала она так:
Не молоть мне больше, не молоть мне больше.
Мельницу потоком унесло.
Разом смыло все колеса,
Все лопатки, все лотки.
Не молоть мне больше, ох, не молоть мне больше.
Мельницу потоком унесло.
А затем в ней шли такие слова:
Вспомни, моя люба, вспомни, моя люба,
Как мы были счастливы с тобой...
На этом месте Фрида Гошек всегда начинала плакать. Она тихонько всхлипывала, сама толком не зная, почему. Помню еще одну песню шестьдесят шестого года о солдате, лежащем в госпитале. Она начиналась так:
У правой ноги половину снесло,
От левой культяшка осталась.
Приди, моя люба, приди посмотри,
Что со мною война натворила.
Но фельдфебель знал и веселые песни. Например, частушку времен русско-японской войны, рожденную русофильским сердцем чешского солдата:
Из Порт-Артура
Едет фура.
На ней сидит фельдмаршал Канимура.
И вся веселая компания нестройным хором подхватывала припев:
Он сидит, чаи гоняет,
Кофе и какао пьет.
Он сидит, чаи гоняет,
Дузит кофе с коньяком.
Но больше всего Хвастек любил песню о рекруте, не отдавшем честь своему фельдфебелю:
В выходной я шел по парку
И смолил свою цигарку.
Глядь - а за моей девицей
Сам фельдфебель волочится.
Не отдам ему я чести,
Нет - и все тут, хоть повесьте!
Он мне бросил: "За нахальство
Завтра с рапортом в начальство!"
Наш ефрейтор - добрый малый,
Я к нему пошел сначала.
"Дай, - прошу, - совет мне дельный!"
Он сулит арест недельный.
Строй солдат окинув взглядом,
В коем желчь смешалась с ядом,
Капитан без канители
Дал мне сразу три недели.
Это была любимая песня фельдфебеля Хвастека, и, сказать честно, я бы не решился сказать, что ему нравилось в ней больше: то, что новобранец не захотел отдавать честь своему фельдфебелю, или то, что за это его отправили на гауптвахту.
Хвастек не носился со своим званием. Он был на равных со всеми: с унтер-офицерами, ефрейторами, старослужащими, даже с новобранцами. Единственными, кого он откровенно презирал, не удостаивая даже взглядом, были саперы. В свое время саперы вели себя в гостинице "У картечи" как хозяева. У них всегда было много денег, они пили вино по два гульдена за бутылку, угощали подружек и - "словно фон-бароны", как говаривали в гостинице, - носили экстра-униформу с шелковыми мишурными звездочками, не положенными по уставу. Однако их безраздельное господство кончилось в тот день, когда порог гостиницы впервые переступил фельдфебель Хвастек. Он питал неприязнь к их лицам, испытывал отвращение к их форме. Если одна из "жестяных мух", как именовали у нас саперов за металлический цвет их фуражек, попадалась ему навстречу, его начинало трясти от омерзения, и он обрушивался на нее с проклятиями, ругательствами и издевками. Естественно, что дело заканчивалось потасовкой, в которой саперы неизменно терпели поражение. Фельдфебель был груб, бесцеремонен и обладал недюжинной физической силой. Поначалу было много шишек, синяков и разбитых голов, но со временем сторону фельдфебеля приняли все остальные, и с некоторых пор саперов стало не видно и не слышно: презираемые и осмеянные, они тихо сидели в своем уголке, который мы называли "еврейским кварталом", ибо они сидели скучившись, словно евреи в своем гетто. Только там мог терпеть их фельдфебель, и сквозь клубы дыма и батареи пивных кружек были видны их угрюмые, злобные, полные скрытой ненависти взгляды, следящие за раскрепощенным поведением остальных.