– И цвет не годится, – заметила Франсуаза. – Эти кустарники могли бы быть очень красивы, но сейчас выглядят грязно-красными.
– Ну, это-то легко исправить, – ответил Вюймен.
Жербер бегом пересек сцену и спрыгнул в зал; его замшевая куртка неплотно прикрывала клетчатую рубашку, он был весь в пыли.
– Извините, – сказал Жербер, – я спал как убитый. – Он провел рукой по своим взъерошенным волосам. Цвет лица у него был свинцовый, а под глазами большие круги. Пока Пьер разговаривал с ним, Франсуаза внимательно рассмотрела его помятое лицо; он был похож на несчастную большую обезьяну.
– Ты заставляешь его слишком много всего делать, – заметила Франсуаза после того, как Вюймен с Жербером удалились.
– Я могу доверять только ему, – сказал Пьер. – Вюймен еще много чего наделает, если за ним не присматривать.
– Я прекрасно знаю, но у него не наше здоровье, – возразила Франсуаза. Она встала. – Пока.
– Мы будем налаживать освещение, – громко сказал Пьер. – Дайте мне ночь, горит только синий в глубине.
Франсуаза села рядом с Ксавьер.
«А ведь я еще не в том возрасте», – подумалось ей. Спору нет, к Жерберу она испытывала материнские чувства. Материнские с легким кровосмесительным оттенком; ей хотелось бы прислонить к своему плечу эту усталую голову.
– Вам здесь интересно? – обратилась она к Ксавьер.
– Я не очень хорошо все понимаю, – ответила Ксавьер.
– Стоит ночь, Брут вышел поразмышлять в сад, он получил письма, призывающие его восстать против Цезаря; он ненавидит тиранию, но любит Цезаря. Он в растерянности.
– Значит, этот тип в шоколадной куртке и есть Брут? – спросила Ксавьер.
– Когда на нем будет его прекрасное белое одеяние и его загримируют, у него появится больше сходства с Брутом.
– Я не представляла его себе таким, – с грустью сказала Ксавьер.
Глаза ее заблестели.
– О! Какое прекрасное освещение!
– Вы находите? Меня это радует, – сказала Франсуаза. – Мы работали как проклятые, чтобы создать такое впечатление рассвета.
– Рассвета? – удивилась Ксавьер. – Это так безрадостно. Такое освещение представляется мне скорее… – Она заколебалась и закончила одним махом: – Светом зарождающегося мира, когда солнце, луна и звезды еще не существовали.
– Добрый день, мадемуазель, – произнес хриплый голос. Канзетти улыбалась с робким кокетством; два крупных черных локона обрамляли ее прелестное лицо цыганки, губы и щеки были сильно накрашены.
– Ну как теперь моя прическа? Хороша?
– Я нахожу, что вам это дивно идет, – ответила Франсуаза.
– Я последовала вашему совету, – сказала Канзетти с ласковым выражением лица.
Послышался короткий свисток, и раздался голос Пьера:
– Возьмем сцену с самого начала, с освещением. Все на месте?
– Все на месте, – ответил Жербер.
– До свидания, мадемуазель, спасибо, – сказала Канзетти.
– Она мила, не правда ли? – спросила Франсуаза.
– Да, – согласилась Ксавьер и с живостью добавила: – Я терпеть не могу таких лиц, и к тому же у нее гадкий вид.
Франсуаза рассмеялась.
– Значит, вы вовсе не находите ее милой.
Ксавьер нахмурила брови, лицо ее приняло ужасное выражение.
– Я скорее позволила бы вырвать у себя все ногти, один за другим, чем разговаривать с кем-нибудь так, как она говорит с вами; доска и та не такая плоская.
– Она была учительницей в окрестностях Буржа, но все бросила, чтобы попытать счастья в театре; в Париже она бедствует.
Франсуаза с любопытством взглянула на замкнутое лицо Ксавьер. Та ненавидела всех людей, которые чуточку теснее сближались с Франсуазой; к ее страху перед Пьером примешивалась ненависть.
Вот уже какое-то время Тедеско снова шагал по сцене; средь благоговейного молчания он начал говорить; казалось, он обрел силы.
«Пока еще это все-таки не то», – в тревоге подумала Франсуаза. Через три дня. В зале будет такая же ночь, то же освещение на сцене и те же слова зазвучат в пространстве; однако вместо молчания их ожидает целый мир звуков: заскрипят сиденья, в руках рассеянно зашуршат программки, старики упрямо закашляют. Через пласты равнодушия утонченные слова должны будут проложить себе путь к непокорной, пресыщенной публике. Соберутся люди, внимательные к своему пищеварению, к своему горлу, к своим красивым одеждам, к своим семейным историям – скучающие критики, недоброжелательные друзья. Иметь притязания заинтересовать их растерянностью Брута – что за немыслимая затея; их требовалось взять неожиданностью, наперекор им самим: размеренной, невыразительной игры Тедеско для этого недостаточно.