– В итоге чего ты хочешь от нее? – спросила она.
– По правде говоря, сам задаюсь вопросом, – ответил Пьер. – Это не Канзетти, от нее нельзя ждать интрижки. А чтобы завести с ней роман, пришлось бы взять на себя серьезные обязательства, а у меня нет на это ни времени, ни желания.
– А почему нет желания? – спросила Франсуаза. Какая нелепость эта мимолетная тревога, пронзившая ее. Ведь они говорили друг другу все, ничего не утаивая.
– Это сложно, – отвечал Пьер, – меня это заранее утомляет. Впрочем, в ней есть что-то детское, меня это слегка раздражает. От нее еще попахивает молоком. Мне хотелось бы, чтобы она относилась ко мне без ненависти, чтобы мы могли иногда поговорить.
– Это, я думаю, обеспечено, – отозвалась Франсуаза.
Пьер взглянул на нее в нерешительности.
– Тебе не будет неприятно, если я предложу ей личные отношения со мной?
– Конечно нет, – сказала Франсуаза. – Почему?
– Не знаю, мне что-то такое показалось. Ты дорожишь ею, тебе, возможно, хотелось бы быть единственной в ее жизни.
– Ты прекрасно знаешь, что она скорее обременяет меня, – возразила Франсуаза.
– Я прекрасно знаю, что меня ты никогда не ревнуешь, – с улыбкой сказал Пьер. – И все-таки, если с тобою такое случится, надо сказать мне об этом. Тут я тоже кажусь себе насекомым со своей манией завоевания, хотя это так мало значит для меня.
– Естественно, я об этом скажу, – ответила Франсуаза. Она задумалась: сегодня вечером у нее возникло чувство беспокойства – быть может, следовало назвать это ревностью. То была кратковременная подавленность, которой во многом способствовала усталость. Ей не понравилось, что Пьер воспринял Ксавьер всерьез, ее смутили улыбки, которые та адресовала Пьеру. Если она скажет об этом Пьеру, это станет тревожной и стойкой реальностью; он будет вынужден принимать это отныне в расчет, в то время как сама она этого в расчет не принимала. Этого не существовало, она не ревновала.
– Если хочешь, можешь даже влюбиться в нее, – предложила Франсуаза.
– Об этом речи не идет, – пожав плечами, ответил Пьер. – Я даже не уверен, что она не стала ненавидеть меня больше прежнего.
Он скользнул под простыни. Франсуаза легла рядом и поцеловала его.
– Спокойной ночи, – нежно сказала она.
– Спокойной ночи, – ответил Пьер, тоже поцеловав ее.
Франсуаза повернулась к стене. У себя в комнате, под ними, Ксавьер пила чай. Она закурила сигарету, она была свободна выбирать час, когда ложиться спать одной в своей постели, вдали от любого чужого присутствия. Она полностью была свободна в своих чувствах, в своих мыслях, и, конечно, в эту минуту она восхищалась этой свободой, используя ее, чтобы осуждать Франсуазу. Она видела Франсуазу, лежащую рядом с Пьером и разбитую усталостью, и находила удовольствие в горделивом презрении. Франсуаза сделала над собой усилие, однако не могла просто закрыть глаза и устранить Ксавьер. Весь вечер Ксавьер не переставала занимать все больше места; подобно огромному торту в «Поль Нор», она тягостно заполняла ее думы. Ее требования, ее ревность, ее презрение – их нельзя было больше не замечать, поскольку Пьер стал придавать этому значение. Эту только что обнаружившую себя Ксавьер, бесценную и обременительную, Франсуаза отталкивала изо всех сил, ощущая в себе чуть ли не враждебность. Но делать было нечего, никакой возможности повернуть вспять. Ксавьер существовала.
Глава IV
Элизабет в отчаянии открыла дверцу своего шкафа; разумеется, она могла остаться в сером костюме, он везде будет к месту, именно поэтому она его и выбрала. Однако раз уж она выходит вечером, ей хотелось бы сменить платье: другое платье, другая женщина. Этим вечером Элизабет ощущала себя томной, непредсказуемой и пьянящей. «Блузка на любой час», до чего они мне нравятся со своими советами экономии для миллионеров.
В глубине шкафа висело старое платье черного атласа, которое два года назад Франсуаза находила красивым; оно не слишком вышло из моды. Элизабет поправила макияж и надела платье; она в замешательстве посмотрела на себя в зеркало, не зная, что и думать. Во всяком случае, прическа не годилась: взмахом щетки она взбила волосы. «Ваши волосы темного золота». У нее могла бы быть другая жизнь; она ни о чем не жалела, она сама сделала выбор – посвятить свою жизнь искусству.