– Я не ревную к скверному актеришке, – сказал Клод. – Я сержусь на тебя за то, что ты ничего не сказала мне; ты должна была сказать мне раньше. И к тому же этим вечером ты наговорила мне таких вещей, что теперь даже дружба между нами невозможна.
Ревность, пошлая ревность; она оскорбила его мужскую гордость, и он хочет ее помучить. Она сознавала это, но это ничему не мешало, его резкий голос причинял ей боль.
– Я не хочу терять тебя, – повторила она и, не таясь, разрыдалась.
До чего глупо соблюдать правила, вести честную игру: никто этого не оценит. Думаешь, что однажды откроются все тайные страдания, и вся деликатность, и внутренняя борьба, и что от восхищения и угрызений совести он придет в замешательство; но нет, это попросту напрасный труд.
– Ты знаешь, что я совсем без сил, – сказал Клод, – я переживаю моральный и интеллектуальный кризис, который изматывает меня, кроме тебя у меня нет другой поддержки, и ты выбрала именно этот момент.
– Ты несправедлив, Клод, – едва слышно произнесла она. Рыдания ее усилились; некая сила завладела ею так неистово, что достоинство, стыд стали лишь пустыми словами, и можно было говорить что попало. – Я слишком любила тебя, Клод, – продолжала она, – именно потому, что я слишком любила тебя, мне хотелось от тебя освободиться. – Она закрыла лицо руками. Это странное признание призывало к ней Клода, пускай он обнимет ее, пусть все будет забыто: она никогда больше не станет жаловаться.
Элизабет подняла голову: он стоял, прислонившись к стене, уголки его губ нервно подрагивали.
– Скажи мне что-нибудь, – попросила она. Он с мрачным видом смотрел на диван. Нетрудно было догадаться, что он там видел. Ей не следовало приводить его сюда, картины были чересчур осязаемы.
– Перестань, наконец, плакать, – сказал он. – Если ты устроила себе такую забаву, значит, тебя это устраивало.
Элизабет задохнулась от гнева; ей показалось, что ее ударили в грудь кулаком. Она физически не могла выносить грубости.
– Я запрещаю тебе говорить со мной в таком тоне, – резко сказала она.
– Я буду говорить об этом в том тоне, какой мне нравится, – заявил Клод, повысив голос. – Я нахожу потрясающим то, что теперь ты надумала изображать из себя жертву.
– Не кричи, – сказала Элизабет. Она дрожала, ей казалось, она слышит своего деда, когда вены у него на лбу набухали и становились фиолетовыми. – Я не желаю выносить твой крик.
Клод ударил ногой по камину.
– Тебе хотелось бы, чтобы я держал тебя за руки? – спросил он.
– Не кричи, – приглушенным голосом повторила Элизабет; ее зубы начали стучать, близился нервный кризис.
– Я не кричу, я ухожу, – заявил Клод. Прежде чем она успела что-то сказать, он уже вышел. Она бросилась на лестничную площадку.
– Клод, – позвала она, – Клод.
Он не повернул головы, она увидела, как он исчез, входная дверь хлопнула. Она вернулась в мастерскую и стала раздеваться. Она больше не дрожала. Голова ее разбухла от воды и тьмы, сделалась огромной и до того тяжелой, что повлекла ее к кровати: сон, или смерть, или безумие, бездонная пучина, в которую ей предстоит погрузиться навсегда. Она рухнула на кровать.
Когда Элизабет открыла глаза, комнату заливал свет; во рту у нее ощущался соленый привкус; она не шелохнулась. В ее воспаленных веках, в слабом биении в висках прорывалось страдание, но еще притупленное лихорадкой и сном. Если бы ей снова удалось заснуть до завтра, ничего не решать, не думать. Сколько времени она может оставаться в таком милосердном оцепенении? Притвориться мертвой, лечь на спину; но даже для того, чтобы сомкнуть веки и ничего не видеть, требовалось усилие; она плотнее завернулась в теплые простыни и снова соскользнула в забвение, когда раздался звонок.
Она вскочила с постели, сердце ее бешено заколотилось. Неужели это Клод? Что она ему скажет? Она бросила взгляд в зеркало, вид у нее был не слишком изможденный, но не было времени выбирать поведение. На мгновение у нее появилось желание не открывать. Он подумает, что она умерла или исчезла, он испугается; она прислушалась. Дыхания по ту сторону двери не было слышно. Возможно, он уже медленно повернул назад; он спускался по лестнице, она останется одна, пробудившаяся и одна. Она бросилась к двери и открыла ее. Это был Гимьо.
– Я помешал, – с улыбкой сказал он.
– Нет, входите, – отвечала Элизабет. Она с каким-то ужасом взглянула на него. – Который теперь час?
– Думаю, полдень, вы спали?
– Да, – сказала Элизабет, набросив одеяла. Она похлопала по кровати. Несмотря ни на что, лучше, чтобы здесь кто-нибудь был. – Дайте мне сигарету, – сказала она, – и присаживайтесь.