4
Вот таков был опальный князь Василий Патрикеев, в монашестве Вассиан, по прозванию Косой, чей пример мог вдохновлять, да, наверное, и вдохновлял Курлятева в его происках против Ивана. Во всяком случае, в сознании тех, у кого имелись счёты с великокняжеской властью, Курлятев сразу занял место рядом с Вассианом. Кое-кто из них, кому было известно, как повёл себя Курлятев в монашестве, прямо стал называть его вторым Вассианом, и Курлятев, должно быть, знал об этом, ему могло льстить такое сравнение, что, несомненно, ещё сильней подстёгивало его.
Конечно, Курлятеву было далеко до Вассиана: не той он был стати, не той одарённости, и сделаться тем, кем сделался в монашестве Вассиан, добиться такого влияния на дела церковные, которого тот добился, Курлятев вряд ли бы смог. Поэтому и монашество для него служило лишь прикрытием, щитом, а не оружием, как Вассиану. Однако воинственного духа в нём было не меньше, а может, и больше, чем в Вассиане, да и умом его не обделила природа, и силой воли, и решительностью. Таилась в нём и страсть противленца, питавшаяся памятью о былой удельной вольности своих предков (ей, казалось бы, давно уже обратиться в прах, как обратилось в него всё то, что чтила эта память, — ан нет, всё ещё жила она в душах княжат, злопыхала, воительствовала!). Словом, Курлятев был не из тех, кто легко смиряется с судьбой, и все те чувства, которые он испытывал к Ивану, стремление отомстить, навредить ему, его тайная усобица с ним, затеянная, разумеется, с расчётом вовлечь в неё помимо Оболенских и других княжат, — всё это неизбежно должно было ополчить его против Ивана — даже не будь перед ним никакого примера. Но когда пример был, он, естественно, возбуждал, подстёгивал... Многие побуждения, которые могли бы так и остаться побуждениями, теперь становились действием, а действия, которые, возможно, тоже никогда не зашли бы дальше того, что называют мелкими кознями, теперь превращались в самую настоящую усобицу. Правда, у этого примера имелась ещё и другая сторона — печальная, и это, казалось бы, должно было отрезвлять, останавливать, ибо то, что случилось с Вассианом, могло случиться с каждым, кто решился бы последовать его примеру, но тот, кто жаждет мести (жаждет, а не томится в бессилье!), как правило, пренебрегает опасностью. Какой бы она ни была, ей не отрезвить, не остановить такого! Не остановила она Вассиана, не могла остановить и Курлятева. Обосновавшись в монастыре, где, как мыслилось ему, он станет уже недосягаем для царя, ибо монахи неподсудны светским владыкам, он взялся заводить крамолу. Уложение о вотчинах, недавно принятое Иваном и всколыхнувшее буквально всех княжат, как нельзя лучше способствовало ему в этом. Огонь уже тлел! Ему оставалось лишь взгнести его! Конечно, это тоже требовало усилий, решительности, разумеется, и умения, но особенно — осторожности, ибо полагаться на то, что своим уходом в монастырь он сумеет отвести глаза Ивану, было бы по меньшей мере неразумно и опрометчиво. Иван, которому, казалось, даже собственная тень внушала опасения, так просто провести себя не даст. Курлятев догадывался, что он повелит следить за ним ещё зорче, ещё пристальней, а если и не повелит, то вовсе не потому, что доверится его благочестивым обетам, данным при пострижении. Умом, изощрённым и страшным, он понимает, что лучше всего испытать человеческую душу, самое её подспудье, можно только свободой. Делай что хочешь! Стремись к чему хочешь! Но когда, опьянённый свободой, ты утратишь бдительность и осторожность, тогда во всей яви как раз и откроется — чего ты хотел и к чему стремился. Проще простого такая уловка, зато как надёжна! Никакой самый зоркий глаз не сравнится с ней, ибо от глаза всё-таки можно утаиться — в душу не зазырнешь, а тут душа могла распахнуть себя настежь сама!
Знал это Курлятев — он был тоже не лыком шит — и один раз уже прошёл через такой искус: когда Иван простил ему его попытку бежать за рубеж и милостиво даровал свободу — вот это же было у него на уме! Он готовил ему именно такое испытание, такую ловушку! Соблазнись он тогда свободой, воспользуйся ею, и развязка, возможно, наступила бы гораздо раньше. Но в том-то как раз и заключалась его сила как противника, что он умел смотреть в оба. Он разгадал Иваново коварство и обошёл эту ловушку. Сам же против него действовал с такой осторожностью и осмотрительностью, что, казалось, берёгся не его, а себя самого.