Слюдяные решетчатые оконца уже пронизывал свет восходящего солнца, и свечи в паникадиле погасли, оставив лишь те, что горели в настенных матово-белых светильниках, сделанных из алебастра. Погасили по приказу Ивана и два напольных шандала, стоявших в передних углах трапезной, — избыток света раздражал его. Он любил притемнённость. Она служила своеобразным прикрытием для него, для его глаз, для его пристального взора: скрадывая его, она давала ему возможность свободно, не таясь и не вызывая ни в ком излишней настороженности, наблюдать за присутствующими. Не упускал он случая понаблюдать и за своими особинами, притом за ними — с особой пристальностью, ибо помнил слова провидца: приближаются ко мне люди сии устами своими и чтут меня языком, сердца же их далеко отстоят от меня.
Воротился Федька, которого Иван посылал к царице — спросить по обычаю, хорошо ли она почивала, а также и о здоровье — её собственном и царевича, которому уже шёл второй месяц. Царица почивала покойно и, слава Богу, здорова, здоров и царевич, и про царевича она много ласкового нагулила — Федька всё подробно пересказал, — а и в свой черёд велела спрашивать, как Бог его, государя, милует, здоров ли он и сладко ли ему спалось?
— Сном праведника у нас на Руси не спят даже праведники, а уж государям и подавно не до сладких снов, — усмешливо, но вместе с тем и с гордостью изрёк Иван, которого этот привычный, каждодневный вопрос царицы, должно быть, вернул к тем недавним мыслям, что он высказывал в опочивальне перед Федькой и Васькой. — Верно я говорю, Басман?
Обращение к Федьке как раз и подтверждало это.
— Да уж куда верней, цесарь, — ответил Федька, становясь у него за спиной, чтоб исполнить свои обязанности кравчего. — Заснёшь сладко, проснёшься горько. Вон сколько вкруг тебя злочестивых!
— Я не о том, — нахмурился Иван, но в голосе его была скорее досада, чем неудовольствие: Федькина непонятливость, видать, напомнила ему, перед кем он мечет бисер. В опочивальне он забыл про это... Он часто забывал про это, потому что так же часто его охватывало неодолимое желание выговориться, излить свою душу, — и тогда он мог говорить перед кем угодно: перед Федькой, Васькой, Малютой, перед самым простым мужиком, как это было в Клину на ямском подворье, или перед каким-нибудь убогим старцем, протянувшим к нему руку за подаянием, — мог говорить, не требуя внимания, да и не нуждаясь в нём, ибо всегда в таких случаях говорил с самим собой. Но непонимания — даже малейшего, неспособности улавливать повороты его мысли, чуять даже сквозь недосказанность их направленность и многозначность не выносил и относился к этому болезненно, как к оскорблению, словно недоумие и глупость тех, к кому он обращался, усомняли и в его уме.
Вот и сейчас он нахмурился оттого же; правда, сейчас всё было не так остро и болезненно, как обычно, потому что не шибко ретивый Федькин ум, редко поспевавший за его мыслями, давно уже перестал раздражать его, более того, ему даже нравилось это: всегда был повод для насмешек и издёвок, которые доставляли ему неизменное удовольствие, и тем большее, чем больше они удавались, а насмешки над Федькой, стремившимся казаться гораздо умней, чем был на самом деле, ему особенно удавались; да и принять в нём он мог только такой ум — большего он просто не простил бы ему и не ужился с ним; потому-то всё и ограничилось лишь досадой — прежде всего на самого себя, что забыл, с кем имеет дело.
— Поди сядь за стол, — приказал он Федьке, чтоб пресечь его дальнейшие рассуждения, ибо точно знал, что тот постарается удивить его ещё каким-нибудь «высокоумием». — Мне нынче кравчий не потребен.
Разобиженный Федька нехотя отправился за стол, а Иван, проводив его снисходительным взглядом, поманил к себе стольника.
— Вели-ка переменить нам суды. Пусть поставят «Орлонос», — указал он рукой на ближний поставец.
«Орлонос» считался не самым богатым поставцом. Посуда в нём была «середняя». Имелись поставцы пороскошней — «Соловец», «Колодец», «Судно», где посуда была самого высокого качества, «добрая», изготовленная по большей части знаменитым мастером-ювелиром Трифоном из Катаро[234], жившим и работавшим в Москве в одно время с Аристотелем Фиораванти, но всё равно, когда Иван повелел переменить прибор и указал на «Орлонос», у всех, что называется, глаза полезли на лоб. Да и было от чего! Посудой из поставцов никогда не пользовались, её лишь выставляли напоказ перед особо знатными гостями — обычно перед иноземными послами, чтоб «сдивовати их паче меры», а заодно и честь оказать, которая была тем выше, чем богаче выставленный поставец.