Сейчас Юсупыч сидел в своём углу, зябко завернувшись в зипун, и глянул на вошедшего Андрея круглым глазом, сердито. Глаз этот и крючковатый большой нос делали его похожим на редкостную птицу папугу, каких порой держат на потеху в богатых домах, только маленько облезлую, без алого иль зелёного оперения.
— Аве домине центурион, — проскрипел он. — Как сие перетолмачишь?
— «Здрав буди, господине сотник». Здрав буди и ты, Юсупыч. Опять за латынь взялся?
— Едино дабы удостовериться, что у твоего великолепия ещё не отшибло память. Почто голова перевязана?
— Зашиб по пьяному делу, пустяк.
— Подойди, я буду глядеть.
Андрей вздохнул и подошёл, не пререкаясь. Пререкаться с Юсупычем было что воду в ступе толочь. Дед выбрался из зипуна, стал разматывать повязку, сердито бормоча непонятное.
— Как случилось? — спросил он, неожиданно сильными пальцами осторожно ощупывая голову вокруг ссадины.
— Лошадь сшибла...
— До того упился, что уже на коне не смог усидеть?
— Да не мой то был конь! Понесла чужая лошадь, я сдержать хотел.
— И вы, неразумный народ, ещё дивитесь, почему Коран заказал правоверным пить вино! Не будь ты пьян, не свершил бы столь неразумного поступка.
— Не был я пьян, Юсупыч, не был, напраслину на себя возвёл.
— Глупость того паче. Никто в здравом уме не станет на пути взбесившегося коня.
— Да там, видишь, девица была. Ну, в повозке этой. Так я и помыслил — убьётся, жалко.
— «Жалко», — передразнил Юсупыч. — Откуда ведомо, что сие был бы урон? Я видывал девиц, от убиения которых произошло бы великое облегчение для многих.
— Бывает, — согласился Андрей, бросив на полати саблю и расстёгивая кафтан. — А ну-ка глянь ещё и тут — мозжит чего-то. У, синяк какой натянуло!
— Здесь тоже наложить повязку, сейчас достану бальзам. Что до девицы, которую ты кинулся спасать, то скажу ещё раз — сие было неразумно. Если течение её жизни иссякло и Аллаху угодно его остановить — это произойдёт если не сегодня, то завтра...
— Типун тебе на язык, старый балаболка!
— ...если же нет, твоё вмешательство было напрасным, ибо ей ничто не грозило и опасность была лишь кажущейся.
— Выходит, и я тебя тогда под Азовом зря отбивал у казаков. Если Аллаху не угодно было, чтобы тебе снесли башку, то её бы и не снесли и моё вмешательство было напрасным?
— Сыне, Аллаху было угодно, чтобы именно ты стал моим спасителем, и ты будешь стократ за это вознаграждён. Теперь сыми рубаху и ложись, я тебя разотру...
Растерев и перевязав ему грудь, Юсупыч помог одеться и спросил:
— Девица, я так понимаю, оказалась достойна твоего внимания? Впрочем, излишне это спрашивать. Но она ведь низкого звания?
— Почему ты так решил?
— Достойнейший, мне ведомы здешние обычаи. Дочери бояр не выезжают без охраны и сопровождения.
— Она дочь искусного ремесленника, оружейного мастера, — с досадой сказал Андрей. — Не считаю это низким званием.
Юсупыч воздел руки:
— Аллах свидетель, я тоже! Изготовление оружия — благородное дело, в Гишпании этим могут заниматься даже идальгос. Только оружие и птичьи клетки, все прочие ремесла им настрого заказаны. Но он хоть богат, твой мастер?
— Мыслю, не беден...
— Это хорошо. Это поистине хорошо! Скажи, ты намерен когда-нибудь жениться? Ты ведь уже не юноша. Когда твоя почтенная матерь осчастливила Москву твоим рождением?
— Году в сорок четвёртом, — подумав, ответил Андрей. — В семь тыщ сорок четвёртом, так выходит. Казань в шестидесятом брали? Я шестнадцатилетним туда пошёл.
— Да, тогда тебе уже двадцать восемь. Будь ты правоверным, у тебя давно было бы четыре жены и вдвое больше наложниц, здесь же ты не имеешь ни одной...
— Ладно, дед, с этим уж я как-нибудь без тебя разберусь.
— К тому времени ты будешь подобен старому петуху, способному лишь кукарекать... Прости, достойнейший, я запамятовал!
— Что такое?
— Утром приходили из Постельного приказа — боярин Годунов паки желает тебя видеть, но только у себя дома. Почему он к тебе столь милостив?