— Ступай, Настя. — Он распахнул дверь шире и посторонился, пропуская гостя. — Здрав буди, господин Бомелий. С чем пожаловал?
— Посылан есть от его царского маестету проведать, недужен ли, — ответил лекарь, произнося русские слова уверенно, но с несвычным русскому слуху выговором.
— Был недужен, нынче полегче стало. Скажи великому государю, что завтра приду, Бог даст. А как приду, буду бить челом, чтобы тебя, Елисея Бомелия, боле ко мне ни с каким делом не присылал бы.
— Как сие понимать?
— А так вот и понимай. Ты в честный дом пришёл аль в кабак? Коли отец с матерью вежеству тя не научили, так гляди, как бы другой кто не поучил. По нонешним-то твоим годам оно позорнее будет!
Лицо лекаря исказила злобная усмешка.
— Ты смел, майстер, с царским дохтуром так не говорят, — сказал он вкрадчиво.
— А это уж кому как нравится. Ты же запомни, что я тебе говорю! Только вот то, что от великого государя послан, не то работникам велел бы тебя, охальника и невежу, пинками со двора выбить!
— Ты вовсе дикий варвар, коли молвишь подобное мужу не подлого роду, но имперскому шляхтичу. За бесчестье дорого расплачиваются, майстер Фрязин. — В словах лекаря была уже неприкрытая угроза.
— Это ты-то про бесчестье поминаешь? — Никита рассмеялся. — И язык ведь, глянь, не запнулся! Истинно бесстыжий, верно тебя дочь моя припечатала, вернее не скажешь. Ты когда на Москву-то приехал — тому года три-четыре? А я, вишь, незадолго пред тем был в ваших имперских краях. Ведом ли тебе такой город, Любек?
Бомелий, уже направляясь к двери, замер, словно упёршись в стену.
— Любек? — переспросил он, медленно оборачиваясь. — Так, Любек мне ведом. Богатый город, торговый, ганзеатический. Для чего ты спрашиваешь меня про Любек?
— Для того, что рассказывали мне там на постоялом дворе про некоего лекаря, что был выставлен на рыночной площади у позорного столба. Он, вишь, племяннику одному подсобил дядю на тот свет спровадить — тот богат был, вдов да бездетен, так вьюноша на наследство и польстился. Да дело-то раскрылось, племянничек угодил на плаху, а против лекаря, что зельем его снабдил, улик прямых не нашлось, он и выкрутился. У позорного столба постоял и изгнали его из города — вот те и вся кара. А куда после тот лекарь подался, про то мне не говорили. Может, ты лучше знаешь, ась?
— Послушай-ка, майстер, — негромко сказал Бомелий. — У тебя хорошо подвешен язык, и ты хорошо рассказываешь сказки, это любопытно послушать. Жаль, что мне теперь недосуг. Однако дам совет, и тебе надобно о-о-очень крепко его запомнить: когда язык делается слишком длинный, его у к... как это, укрощают, да? Укорачивают, так будет правильно. Это не трудно сделать, майстер, совсем простая операция — чик, и готово. Короткий язык теряет элоквенцию, сиречь красноречие. Помни это, майстер Фрязин. А дочери твоей скажи, что я виноват — принял её за служанку...
С тем и вышел, притворив за собою дверь. Никита постоял, сжимая и разжимая кулаки, потом усмехнулся и покрутил головой.
— Ну, погань, — произнёс он вслух, — всё-таки последнее слово за собой оставил, собачий сын! Как только Иван Васильич эдакую тварь подле себя терпит...
Наутро, когда пришёл во дворец, встретил его тот же Елисей — как ни в чём не бывало, словно и не было вчерашней размолвки, провёл в государев тайный покой, где уже муроли[5] завершали кладку круглого колодца с кирпичной же — винтом — лестницей вниз. Мало погодя подошёл и царь. Они прикинули место для будущей двери, Никита обмерил стены, записал цифирь в памятную книжку, предложил сделать заодно и второй вход — через пол, а ляду[6] подъёмную устроить на пружинах или, того надёжней, с противовесом. Царю понравилось и это.
— Приступай к работе, Никита, — сказал на прощание, — торопить не стану, обмысли всё как лучше, но и медлить не надобно, понеже число врагов моих кровожаждущих не убывает, но множится ото дня на день...
Проходя мостками к Фроловской башне, Никита всё раздумывал — верно ли сделал, умолчав про вчерашнее Бомелиево охальство и не попросивши боле к нему иноземного шпыня не присылать. Решил, что верно: просьба была бы дерзкой, и хотя государь к нему благоволит, мог и разгневаться. Жаловаться ж на то, что лекарь с Настей обошёлся не честно, — и того глупее. Сам ведь боишься, чтобы, Боже упаси, не вспомнил куманёк про свою крестницу...
А чуть было не пожаловался, так и вертелось на языке! Истинно: язык мой — враг мой... Никита похваливал себя за сегодняшнее разумное поведение пред государем — хватило ума промолчать, не дать волю обиде, — но на сердце было всё же беспокойно, что-то саднило. Не сдержался вчера, дал языку волю! Ох, не надо было про Любек...