— Знаю, знаю, но я и не думал куда-то его увозить. Мне просто хотелось бы его увидеть... и я рассчитываю на ваше содействие в поисках.
— Всегда к услугам господина барона. — Лурцинг слегка поклонился.
— Вы понимаете, что я сам не могу приехать в это немецкое поселение — как оно называется, Кукук?
— Кукуй, с вашего позволения.
— Кукуй, да. Но вы, думаю, можете делать это, не привлекая внимания. Надо просто пообщаться со старожилами, — как знать, вдруг кто-то что-то вспомнит. Приехав сюда, Анна могла искать себе прислугу из немцев или приглашать немецкого врача... коль скоро были дети и умерли, — вероятно, они болели? Словом, подумайте. Называть её имя бесполезно, она неизбежно должна была переменить вероисповедание, выходя замуж за русского, а при этом ведь, насколько я знаю, меняют и имя?
— Да, таков их обычай.
— Поэтому забудьте Анну фон Красниц, урождённую Беверн. Особенно нежелательно упоминать моё имя. Спрашивайте просто про немку, около тридцатого года приехавшую с московским посольством из Богемии... хотя она там долго так прожила, что могла называть себя и чешкой.
— Это несущественно, господин барон. Хорошо, я постараюсь узнать всё, что смогу...
Когда Лурцинг ушёл, комтур долго стоял перед окном, постукивая пальцами по тонким слюдяным пластинам, в которых изгибались отражения горящих свечей. Он мельком подумал, что надо бы купить здесь слюды, чтобы дома заменить ею — хотя бы в одном-двух окнах — это отвратительное стекло, мутное, тяжёлое и пропускающее куда меньше света; тут у московитов можно поучиться: слюда много легче и чище, а дневной свет даже в пасмурную погоду приобретает, проходя через слюду, тёплый желтоватый оттенок, как бы отблеск солнца... Впрочем, если сын Анны не отыщется, заботы о доме можно оставить — ни к чему. Всё достанется отродью этого иуды Готхольда. Барон отодвинул раму, снова подивившись её лёгкости, — застеклённую в свинцовом переплёте пришлось бы тащить двумя руками. Конечно, и появление племянника в конечном счёте может ничего не изменить — крючкотворы найдут тысячи доводов против признания его прав; но ведь любому доводу можно противопоставить не менее весомый контраргумент, и чем бы тяжба ни кончилась, крови иуде Готхольду она попортит. А это уже немало!
В открытое окно щедрым потоком вливался свежий ночной воздух, мелкий дождь едва слышно шелестел в листве растущей перед окном липы. Вот воздух в Москве хороший, подумал комтур, и это даже удивительно при такой грязи и убожестве на улицах. И дышится в деревянном доме куда легче, нежели в каменном, даже с закрытыми окнами. Он вдохнул полной грудью — уже пахло близкой осенью, увяданием, палым листом — и со страхом подумал, что если переговоры затянутся (московиты в этом большие мастера), то обратный путь придётся проделать уже зимой, а морозы здесь не то что в близкой к морю Ливонии. Герберштейн, возвращаясь из Москвы, едва не отморозил себе нос. Только этого не хватало!
9
Алоиз ван Боммель, он же Элизий Бомелиус, алхимик, астролог и лекарь, выходец из Нидерландов, получивший степень доктора медицины в Кембридже и после многих странствий по имперским и иным землям осевший наконец в Москве, был изрядно закалён превратностями судьбы и не боялся ни Бога, ни черта. Людей он боялся ещё меньше, потому что хорошо знал им цену и, как правило, умел легко делать их послушными исполнителями своих замыслов.
Поэтому ему самому казалось необъяснимым то тревожное чувство, что овладевало им в последние дни, — стоило лишь вспомнить стычку с наглым ремесленником и его скрытые (а пожалуй, не такие уж и скрытые) угрозы. Впрочем, объяснение было, и оно заключалось в том, что Никита в фаворе у царя. Если бы не это, наглеца можно было бы стереть в порошок, хотя и стирать не надо было бы: его болтовня — начни он даже болтать о любекском деле во всех московских кабаках — не представляла бы для него, Бомелиуса, ровно никакой опасности.
О нём наверняка уже болтали. Немцев в Москве немало, приезжают купцы из Ростока, Любека, Гамбурга, а удивительная карьера «царского лекаря» наверняка не раз бывала предметом обсуждения. Не исключено, что кое-кто мог при этом многозначительно сказать: «A-а, да уж не тот ли это аптекарь...»
Это его не беспокоило. Сплетни иноземцев до царя не доходят, а если бы что и дошло, то легко можно объяснить — клевещут, дескать, из зависти. Вот если оружейник решит вдруг поделиться с Иоанном своими воспоминаниями, это уже опасно. Правда, Иоанн и сам не раз поручал ему изготовить тот или иной яд и оставался доволен; но одно дело — выполнить царский заказ и совсем другое — делать то же самое по собственному почину и в корыстных целях. Этого царь может не простить даже задним числом. Бомелиус прекрасно понимал, что служит тирану, причём тирану душевнобольному, — уж в этих-то симптомах он, как врач, разбирался. Понимал он и то, что постоянно ходит по лезвию ножа, ибо никто не может предсказать, как такой тиран себя поведёт при внезапном изменении обстоятельств. Если, скажем, полное доверие к нему, Бомелиусу, даст хотя бы малую — в волос — трещинку.