— Что, аль приданого много даёт?
— Да уж не обидит, мыслю. Тут другое — ты не гляди, что он из посадских. В большой силе человек, с самим царём, бают, говорит, как вот мы с тобой...
Кабы так, подумал Андрей, вспомнив подслушанный ночью разговор, и опять его пробрало страхом, как ознобом. Что если надумает оружейник повиниться? «Прости, государь, скажет, был в ту ночь в доме сторонний человек — совсем у меня память отшибло. А теперь опасаюсь, не мог ли чего услышать, стенки-то в работной не рубленые...» Да нет, не повинится, теперь уж поздно.
Позавтракав, пошёл проведать своего аргамака — конь мирно хрупал овсом, вычищенный до шёлкового блеска. Хозяйство у оружейника и впрямь, видать по всему, велось исправно. Он вывел Орлика из конюшни, стал седлать и оглянулся поспешно, услыхав скрип и стук отворившейся калитки. Во двор вошли Фрязин с дочкою и низенькая толстая старуха в шитой бисером кике, видать нянька. Поздоровались и девицу тут же увели. Проходя мимо, она на миг подняла ресницы, и Андрея снова, как и вчера, обожгло.
— Как спалось, гостюшко? — спросил Фрязин, глядя на него пытливо. — Шум не разбудил ли?
— Какой шум? Вроде не слыхать было ничего, — беззаботным тоном отозвался Андрей и похлопал аргамака по шее.
— Да я, вишь, в ночь работал, заказ срочный приспел, так... сам понимаешь, то подпилок уронишь, то клещи со стола загремят. Сон, значит, у тебя крепкий!
— Не жалуюсь, Никита Михалыч, спать я горазд. Только головой до подушки, и как в омут.
— То добро, — повеселевшим голосом сказал оружейник. — Отца-то как зовут?
— Звали Романом.
— Давно ли похоронил?
— Тому шестнадцать годов — в пожаре оба сгинули, и отец и мать. Когда царь женился, помнишь?
— Как такое позабыть! — покачал головой Фрязин. — Народу в том пожаре погибло — не счесть... Обедать останешься, Андрей Романыч?
— Прости, недосуг. Может, в другой раз пригласишь — не откажусь, а сейчас... Дозволь только с ней попрощаться.
— Это с кем же? — прикинулся Фрязин.
— С дочерью твоей, с кем ещё.
Фрязин нахмурился, помолчав, потом кликнул работника, подметавшего и без того чистый двор:
— Тимошка! Скажи там Онуфревне, чтоб Настю вниз позвала...
Та не спешила — появилась, когда уже Орлик был засёдлан, и подошла к отцу, не глядя на Андрея.
— Звал, тятенька?
— Попрощайся с гостем. Да повинись за вчерашнее, по твоей милости человек мало не убился!
Настя, не поднимая глаз, в пояс поклонилась Андрею:
— Прости, сударь, за мою девичью дурь. Не взыщи, я не хотела...
— Помилуй, Настасья Никитишна, за что мне тебя прощать — лошадь виновна, да и то не диво, что испугалась, с шумом всем этим. Вон, Орлик мой — конь ратный, привычный — и то вчера всё ушами прял...
К Фрязину подошёл работник:
— Слышь, Михалыч, там железо привезли, что заказывал, полосовое. Сам поглядишь аль мне принять?
Никита поколебался, глянул на дочку, на сотника, словно решая, можно ли оставить их вдвоём. Потом махнул рукой и пошёл прочь. Настя, не поднимая глаз, спросила негромко:
— Ты с нами отобедаешь?
— Спаси Бог, недосуг мне нынче, Настасья Никитишна.
Она, легко вздохнув, взмахнула ресницами, смотрела на него уже не таясь. И вдруг прыснула еле сдерживаемым смехом, прижав к губам пальцы:
— Ох ты ж и потешный в этой тряпице — ровно турок в тятиной книжке...
— Какой турок?
— А в книжке иноземной нарисован, у него на голове так же вот накручено!
— С тобой поведёшься, ещё не так изукрасишься, — засмеялся и Андрей. — Оповести, как снова кататься-то поедешь, а?
— Да теперь, чай, тятенька не скоро отпустит. Разве что к зиме, на масленой...
5
Жил Андрей возле Андроникова монастыря на берегу Яузы, в доме дальнего родича, боярина Ховрина. Сам Ховрин был не из родовитых, года три как овдовел и теперь находился при войске в Ливонии; обе его дочери были давно замужем, и дом вела престарелая ключница. Увидев Андрея, она широко перекрестилась:
— Ну, слава те Господи, живой вернулся! А мы уж с Юсупкой твоим не знали, что и думать, — хоть по скудельням ходи да расспрашивай божедомов, может, уже сволокли... А чтой-то с головой у тебя?
— Пустое, Федотовна. Вечор пошумели маленько, о притолоку и зашибся...
Федотовна поверила, не усомнившись и не удивившись. Подобное нередко случалось и с Афанасием Ховриным, невоздержанным в винопийстве и порою тоже возвращавшимся домой в слегка повреждённом виде. А вот обмануть Юсупку оказалось труднее: старичок был не так прост. Давно в этом убедившись, сотник Лобанов втайне побаивался своего то ли слуги, то ли наставника, а более всего — дядьки. Непростого этого старичка Андрей — тогда ещё будучи пятидесятником — добыл себе в первом астраханском походе, вместе с бесценной харалужной саблей. Гнались за изменником Ямгурчеем до самого Азова, но настигли лишь часть его двора и гарем; разгорячённые погоней, казаки князя Пронского с досады на неудачу порубили немало ханской челяди, но одного Андрей отбил, пожалев, — тот был стар и явно немощен, а скорее таковым прикинулся. Не зря говорят, что доброе дело всегда себя оправдывает: уж как радовался Андрей взятой в бою сабле, а вышло, что спасённый старичок ещё большая ценность. Сперва оказалось, что он толмач и говорит по-русски, а на обратном пути Андрей занедужил, испив дурной воды, и басурман в два дня излечил его отваром из трав, собственноручно собранных там же в степи. И стало так: о чём басурмана ни спроси — всё знает. Великой мудрости оказался дед, даром что мал ростом и плюгав.