Дядя Кирилл забыл выпрямиться и расправить плечи, поэтому, когда шел к окну — в комнате было душновато, — обрел свое нынешнее обличие: был карликом.
— Вот поверь мне, если бы российские пахари имели землю, никакого Октября не было бы в помине… Нет–нет, ты пойми меня правильно: питерский переворот так бы и остался питерским!.. Не больше! Чтобы помериться силами с большевиками, надо было тут же сказать: «И мы даем землю!» Кстати, возможность сказать это была: пятого января минувшего осьмнад–цатого собралось Учредительное собрание. Была такая возможность!.. Но произошло бог знает что. Красные говорят: «Мы даем землю!» А те, другие, как в рот воды набрали. Стало ясно: они не готовы дать землю! Остальное, выражаясь математически, было производным от этого факта. Если чуть–чуть упростить ситуацию, что, кстати сказать, математика допускает, то дело выглядело так: белые призывали мужика положить голову за тех, кто изымал у крестьян'землю, против тех, кто им эту землю уже дал… Бона!
Принесли подносик с кофе и аккуратной стопкой черных сухарей и такой же стопкой тщательно нарезанного сыра. Дядя Кирилл ел сухари и сыр, точно причащаясь, пуще всего боясь, чтобы его более чем скромные яства внезапно не исчезли со стола — видно, на этом припасы его некогда богатой кладовой исчерпывались.
— Как я понимаю, у тех, кто консультирует Антанту по русским делам, должна быть холодная голова… Но вот незадача: именно на этих людей союзникам и не везет! Тебе удавалось видеть когда–нибудь Жозефа Нуланса? Я знавал его в бытность его в России, это был один из тех послов, которых связывали с нами не только политические интересы… И вот характерно — собственность лишает человека разума! — не обладай Нуланс здесь собственностью, он, быть может, сохранил бы способность рассуждать здраво, а ему это нужно больше, чем нам с тобой. По слухам, он призван подавать советы Клемансо как раз в русских делах. А ведь есть возможность подать совет, бесценный совет, вона! Если речь идет о долгах, то я на месте Клемансо ухватил бы момент — он может уйти, этот момент, безвозвратно! — и не упустил согласия Ленина возвратить долги, не упустил бы!.. Боюсь, что Нуланс этот момент не углядит — когда человек ослеплен неприязнью, он плохо видит!.. У нас тут прошел слух, что в Стокгольме у Воровского был гонец из Версаля, некто Буклер. Не является ли ваш Буллит тем же Бук–лером, но посланным не в Стокгольм, а в Москву?.. У денег свой характер поведения, своя психология — они не любят находиться в бездействии! Если есть возможность их востребовать, надо востребовать, при этом чем раньше, тем лучше… Тут я, как ты понимаешь, не беру слишком много на себя, это как раз тот шесток, на котором я не раз восседал, здесь я компетентен… — он затих, обратив лицо к окну. — Ты слышишь, как пахнет весенним солнышком? Когда ветер от Невы, от Летнего сада, пахнет солнышком!..
Он встал и пошел к окну. Оперся руками о письменный стол, и было видно, как вытянулась, устремившись к окну, вся его маленькая, заметно деформированная фигура.
— А ты, как я заметил, похож на мать. Мы, Цветовы, не так прочно сотворены! — он свел свои сивые, по–стариковски залохматившиеся брови и не без труда их расправил — его дума была трудной. — В январе был у меня Герман!.. Говорит: «Дядя Кирилл, иди ко мне главбухом, положу пятьсот рублей и рабочую карточку!» Вот ведь облагодетельствовал — не убоялся мне, управляющему банком, посулить пост главбуха… Ничего не скажешь, высоко взлетел, его макаронное величество… (В этом сравнении, как помнит Сергей, был свой смысл: вскоре после Октября Герман был две недели уполномоченным городских властей на макаронной фабрике.) Он ведь и о людях судит со своего макаронного высока! — воспоминания о встрече с Германом ввели его в краску, он не на шутку разволновался. — Веришь, Сергуня, после отъезда твоего братца долго не мог прийти в себя, все думал… — он попробовал усесться в кресло поудобнее и не заметил, как взлетели и беспомощно закачались, утратив опору, его ноги, как еще больше приподнялись плечи и вошла в туловище голова. Он все не мог поместить и приспособить свой горб — горб вел себя непослушно, все норовил вышибить его из кресла. — Вот рассуди, Серега: служба, даже самая казенная, хороша, когда человек может явить свой дар, а это, согласись, предполагает свободу!.. Как ты должен знать, я никогда не был хозяином, я всего лишь был управляющим, а это значит, старшим служащим хозяина, но у меня всегда была свобода… Поверь: я делал все, что считал нужным, и хозяин меня не останавливал. Он, конечно, понимал, что я делаю только ему на пользу, но это другой вопрос. Главное, он меня ни разу не схватил за рукав, не упрекнул в неверном решении или тем более в нерадивости. Иначе говоря, у меня была та же свобода действий, что у него, но только с той разницей, что он был хозяином, а я служащим… Я был свободен в своих действиях, черт побери, я был свободен!.. Если быть точным, то надо мной не было даже хозяина, а был один бог, а под богом ходить легко!.. Ты спросишь: почему я так напираю на свободу? А вот почему: дай мне свободу, и я сделаю в три раза больше, — видно, он нашел в кресле ту точку, которая позволяла поместиться поудобнее, он был недвижим, его ноги сомкнуты, они перестали раскачиваться. — Да, я сделаю в три раза больше!.. Вот это как раз я и сказал Герману, когда возник разговор о главбухе… Я ему сказал: «Понимаешь, дорогой мой племянничек, меня пугает не мой скромный пост, а вот эта обстановка подчинения неумному плану и, прости меня, неумному начальнику… Нет, я не о тебе говорю, там кроме тебя найдется полк начальников. Они, эти начальники, конечно, убеждены: чем строже они будут начальствовать, тем лучше я буду работать. А дело обстоит как раз наоборот; разумей, Герман, мне надо, чтобы их не было, чтобы их разнесло ветром, чтобы они испарились… Но ты мне этого не можешь пообещать, дорогой мой племянничек?» — «Чего не могу, дядя, того не могу», — «Вот когда сумеешь пообещать, дружок Герман, тогда приходи. Даю слово, договоримся!» Ты небось слушаешь меня и соображаешь: хитер дядя Кирилл. Речь ведет о Германе, а целится в Серегу. Подумал так?