— А нет ли смысла во встрече с вашим премьером? — произносит Буллит, все еще не отнимая пальцев от виска. — Мой опыт говорит: все, что можно сказать лично, надо говорить лично.
Только теперь Чичерин замечает на Буллите темно–серый, с едва заметной синевой костюм, весенний, не по московской, конечно, а парижской весне. Костюм фривольнее, чем может позволить себе лицо официальное в перспективе такой встречи, как сегодня. Нет, это не просто демонстрация свободного обращения с протоколом, допустимо и иное: нынешняя встреча в такой мере частна, что вопрос об обязательствах всего лишь подразумевается. А может, Чичерин пошел дальше в своих предположениях, чем хотел пойти? Не мог же американец везти в Россию свой серо–синий костюм, чтобы демонстрировать свободу от обязательств?
— Ну что ж, если встреча с премьером может помочь делу, я готов этому способствовать.
Они обменялись рукопожатиями, и Чичерин не преминул сказать себе: наверно, хорошо для гостя, когда в первом же разговоре возникает перспектива встречи с премьером.
12
В Москву пошла телеграмма. С точностью, какая была характерна для чичеринского разумения проблемы, в ней была объята пространная реплика Буллита, при этом Чичерин не обошел и своего мнения. Нарком полагал, что посланца Антанты надо принять на возможно высоком уровне и уже сейчас подумать о нашем ответе — чичеринская депеша предполагала, что ответ должен демонстрировать сговорчивость.
У событий возник уже свой темп, свое развитие — время торопило, и отъезд в Москву был назначен на полуночный час. Уже это означало: завтрашний день должен быть загружен сполна.
Чичерин вызвал к телефону Карахана — по Чичерин ским расчетам, телеграмма была уже получена в Наркоминделе.
— Как вам наша депеша, Лев Михайлович? — вопрос Чичерина был осторожен. Текст депеши был сейчас перед Караханом, и это немало облегчало разговор. — Удалось ознакомить с нею?.. — фраза пресеклась не без расчета — имя лица, которого следовало ознакомить с депешей, было в ней указано.
— Я отрядил вместе с мотоциклистом нашего Александра Христофоровича, наказывая вручить депешу собственноручно. Он, разумеется, вручил… — был ответ Карахана, в его голосе слышалось удовлетворение, не иначе депеша воодушевила и сдержанного Карахана.
Перед глазами встали лиловатый сумрак караханов–ского кабинета, лиловатый от абажура настольной лампы, матовый блеск маятника больших напольных часов, сонное помигивание спиртовки, на которой Лев Михайлович греет свой вечерний кофе, розовые ладони Карахана, близко поднесенные к спиртовке, тревожные его глаза, обращенные к фрамуге — когда ветер менялся, уступая его напору, фрамуга смещалась, издавая звук, похожий на удар обнаженной ветки о стекло, осенний, печальный звук.
— А как он встретил депешу? — Чичерин не мог не задать этого вопроса, говоря «он», Георгий Васильевич имел в виду все то же лицо, которому депеша посылалась. — Не отверг, не возразил, не выразил возмущения?
— А вот мы сейчас спросим Александра Христофоровича, он рядом. Впрочем, он вам скажет сам…
— Это я, Георгий Васильевич, Даниелов, — видно, Александр Христофорович не ожидал, что трубка будет передана ему, он будто на миг задохнулся, от неожиданности, разумеется. — Владимир Ильич сказал: «Ну что ж, Буллит так Буллит — подавайте нам Буллита!..»
— Значит, подавайте Буллита? — Даниелов мигом поправил Чичерину настроение. — Спасибо, Александр Христофорович…
Он ехал на вокзал улицами своей юности, и все было, как четверть века назад. Тот же камень домов, напитанный весенним полуночьем и поэтому ставший еще более темным, тот же отсвет черной воды в каналах, будто окаменевшей, с виду непроточной, та же синь куполов, казалось, не потускневшая вопреки немилосердному солнцу и ветру времени. Людей, что речную воду, унесло к большому морю, что зовется небытием, камни же стоят, а вместе с ними и город, истинно вечный город… Он чувствовал, как вместе с волной воспоминаний, полонившей его, накатывается волна печали неизбывной… Он вспомнил разговор с Москвой и подумал о том, что его ожидают дни, у которых своя неодолимая судьба, своя дорога, и над ними слабым человеческим силам возобладать трудно…
13
Цветов встревожился: как–то встретят его Москва, отчие Сокольники? Необъяснимы причуды памяти, вспомнилась аллея в Сокольниках, как она возникла на полотне Левитана, нет, не лесная, а именно парковая, свежая хвоя на обочине, ярко–зеленая, женщина в белом платье и в широкополой шляпе, которую, как говорят, вписал в пейзаж друг художника. Что–то было в облике молодой женщины от гордой красоты девичества, дочь мелкопоместного дворянина, земского врача, а может, землемера, бестужевка–курсистка, учительница русской словесности или кассирша с Московско — Рязанской дороги — главный вокзал этой дороги рядом…