— Погоди, сколько я помню, собака была тебе другом, — улыбнулся Сергей не без печали. — И лошадь, и ежик, и кошка, и черепаха, и всякая птаха немудря–чая, не так ли?
— А мне и сейчас любо все живое!.. — она засмеялась, воздев руки, которые не успели просохнуть. — Все живое! У моей микробиологии… нет иного корня!
Он опешил — в ее словах он углядел такое, чего не знал.
— Погоди, да не ушла ли ты в микробиологию?
— Именно. Присмотрись, у меня правый глаз кровью налился!
Он взглянул на нее так, будто она возникла перед ним только что. В самом деле, ее правый глаз залило краснотой.
— Что так?
— Микроскоп!.. Вот обрекла себя глядеть с утра до ночи на этакое… тьфу!.. Хотя бы тварь была разумная: лошадь, собака… А то… ой, господи!.. — она взяла с крючка полотенце и вытерла им руки, и вновь он приметил, как они холены, как белы. — Ни днем, ни ночью продыху нет!.. Сколько раз просыпалась в поту холодном, не дают покоя и во сне, вижу, ползают, окаянные!.. — она успокоилась не сразу, долго растирала обнаженные руки, видно, пока рассказывала, мурашки пошли по телу. — У каждого человека должна быть своя философия… — неожиданно произнесла она.
— И у тебя она есть?
— Мне так кажется… — несмело призналась она.
— Какая?
— Человек не имеет права быть до конца бескорыстным, если у него всего лишь одна жизнь, — произнесла она смятенно.
— Узнаю нашу мать родную — отыскалась Агния Митропольская!.. Узнаю, узнаю — Митропольская!
В тот раз им не удалось закончить разговор, он взглянул на часы — урочные минуты истекли, время его торопило… Он сказал, что должен идти, дав слово прийти завтра вечером — сегодняшний день обещает быть тяжким. По ее словам, завтра они явятся не рано, все они, Герман, Лариса, впрочем, он может приходить, когда вздумается, дома будет бабка Анастасия, она уехала к сестре в деревню за картошкой и должна быть завтра к обеду.
Когда вышел, было еще темно, и вновь он обратил внимание на березу во дворе, опушенную снегом, которую тронул электрический свет. Как ни торопился он, но задержал взгляд на ней и должен был сказать себе, что не может отвести взгляда…
И неожиданно воспряло самозабвенное Лариски–но «Человек не имеет права быть до конца бескорыстным…», и хотелось повторить многократно: …Отыскалась Агния Митропольская!.. Отыскалась!..
14
От гостиницы, где разместили Буллита с его спутниками, до Наркоминдела пять минут спорого хода, как, впрочем, и до Кремля, — все рядом, все зримо.
Первый визит — к Чичерину.
Буллит был убежден: ничто не дает столь точного представления о человеке, как его кабинет.
Кабинет Лансинга блистал чистотой и порядком, чуть чопорными. Как это было и в жизни. Лансинг чуть–чуть рисовался, поворачиваясь к новому человеку то одной, то другой стороной своего «я». Кабинет помогал ему обратить к этому новому человеку такую грань личности государственного секретаря, которая была нова. Живая жизнь обходила кабинет, а если и вторгалась в него, то тщательно препарированной: газеты реферировались устно специальным помощником, книги представлялись в виде своеобразных сводок, отпечатанных на рисовой бумаге.
Чичеринский кабинет был иным. Для русского ровно ничего не значило, что подумает посетитель, взглянув на его кабинет. Кабинет был предназначен для работы вахтенной, когда стирался рубеж, отделяющий день от ночи. Кабинет хранил следы этой работы. Собственно, тут не было ничего такого, чего следовало стесняться. Наоборот, все, что имел возможность рассмотреть посетитель, было не броско, даже не очень приметно, но по–своему значительно, нужны были только глаза. Ну, конечно, это был кабинет не столько дипломата, сколько ученого, быть может, историка, а еще точнее, лингвиста, тяжело и самозабвенно работающего над книгой, который ничего не хочет знать, кроме своей книги. На письменном столе стояла железная лампа, похожая на ручные весы, с той только разницей, что чаши весов были опрокинуты. Видно, эта лампа была взята из корректорской, где намертво спаян дуэт корректора и подчитчика. Два рожка лампы, равномерно освещавшие два края стола, безошибочно указывали, что рядом с Чичериным здесь трудится кто–то второй.
— Да, пожалуйста, входите, Лев Михайлович, — произнес Чичерин, обратив взгляд на человека, появившегося в дверях. — Господин Карахан, — представил он вошедшего Буллиту, и американец подумал: не этот ли темноокий работает за столом рядом с Чичериным при свете двухрожковой настольной лампы?