Когда Сокольники поднялись темной горой своих сосен и в перспективе глянуло правильно вырубленное ущелье родной просеки, Сергей приготовился увидеть острый конус крыши родительского дома и огни по фасаду — так хотелось, чтобы дом приветствовал его огнями. Но дом был темен, тревожно темен.
Они отпустили машину и снежной тропкой, которую высинила вечерняя тень, пошли к дому. Уже пройдя половину двора, Сергей приметил в кухонном окне желтое пятно керосиновой лампы. Он оглянулся вокруг, сколько мог обнять глаз, дома повсюду были темными — не иначе, электростанция отключила свет… Герман постучал, за окном дернулась тень, и прямо перед глазами встало искаженное разводами стерла лицо няни. Сергей не мог не приметить, какой неправдоподобно белой привиделась седая прядь, упавшая на щеку, и как велики стали вычерненные тенью глазницы, особенно черные в сравнении с белой прядью. Он вошел в дом и увидел над собой на лестничной площадке старую женщину и еще раз должен был сказать себе: чтобы понять, как это долго — пятилетие, надо смотреть на стариков. Няня словно побывала под прессом лет, непонятно укоротившись и как–то раздвинувшись — ноги пошли дугой, да и руки в пору ногам изогнулись; выперли заострившиеся локти.
— Принимай, старая! — сказал Герман.
И то!.. — няня поднесла ладонь козырьком к глазам, как в открытом поле. — И какими ветрами тебя прибило, Серега! — она охватила его руками чуть повыше поясницы, ей было сподручно ухватить его в свои полукольца. — Вот так: гоняет ветер по морям, по волнам, вроде гоняет без глаз, а прибьет как надо… А?
— Как Лариса… не припоздает нынче? — подал Герман голос сверху. — Когда обещала быть?
— Лариса? — она подняла руки, неопределенно мотнула. — Ты полегче вопрос припаси. Лариса. А я почем знаю, когда она будет… она пошла к печи, раскачиваясь, точно одна из ее кривых ног была покороче другой. — А Полкан наш жив!.. Видел, говоришь? До чего умна собака! Как человек, только не говорит!.. Видел, значит? — она качнулась к двери, открыла. — Полкан, Полкан!.. Совсем слышать перестал!.. Вот сейчас приоткрою дверь пошире, явится… — в дверях Возник Полкан, устремил заспанные глаза на Сергея, долго смотрел опознавая. — Не узнаешь? Это Серега!.. Ему надо пошибче крикнуть: Серега! Наш Серега!.. — собака ткнулась мокрой мордой в руку Сергея, пошла прочь. — Глаза померкли, да и уши затупились, а нюх остался! Он им, этим нюхом, и видит, и слышит — нюх, нюх и опознал! Вот так и остались горе мыкать три старика — я, Полкан да старая сосна за сараем, она старше всех нас!.. — Няня задумалась, жалостливо сложив на груди руки. — При тебе эта сосна была еще зеленая, а сейчас правый бок ей выжелтило… Небось решил жениться, Серега?
Он повел плечами — вопрос был неожиданно прям.
— Не знаю!
— И возвернуться не надумал?
— Не знаю!
Она подняла руку, неверно повела ею, точно оттолкнула его.
— А ты знай!..
Она вобрала губы, двинула рукой, отводя упавшую прядь; в жесте была молодая бойкость, которую и годы не берут.
— Никого не слушай, внемли мне! — она смотрела на него, непонятно сокрушаясь. — Моя родительница прожила, почитай, тьму годов. Я уж была бабкой, а она все меня принимала за несмышленыша… А? «Вот запомни, Настенка: кто любит тебя за красоту, кто за богатство, кто за руки золотые, и только в доме отчем любят тебя такой, какая ты есть… Вот и мой тебе наказ, Серега: промотаешь завалящие свои копейки, что еще хуже, состаришься, а то обратишься в калеку, и погонят тебя, как зряшнего, будто грош тебе цена! Отовсюду погонят!.. Отовсюду, да не отовсюду — в отчем доме примут!.. Только и есть на свете один дом, в котором ты всегда красивый, Серега, всегда молодой, всегда богатый!.. А?..
Герман кликнул Сергея наверх, где в тишине да в сумерках развернул он куда как небогатую скатерть–самобранку, сверток, привезенный братом, явился великой подмогой,
— Как «Эколь коммерсиаль», одолел? — спросил Герман, когда они сели за стол.
Ну что ему скажешь? Не вразумишь, что учение, даже одарившее тебя истинными знаниями, во сто раз тяжелее на чужой стороне. Незримая мета расколола тебя, сердце оставив в родной стороне, а тело бренное кинув на чужбину.
— Как «Эколь», брат? — настаивал Герман, стараясь наладить разговор, у него все еще было сознание вины.
— Окончил, разумеется.
— И должность схлопотал, Сережа?
И тут всего не объяснишь. Иван Изусов готов и впредь благодарно беречь память о дяде Кирилле, но что для железного человека, каким всегда виделся Сергею Изусов, память сердца? Все, что неподвластно