— А я сейчас покажу, как я могу помочь вам, вот читайте. — Он сунул руку в левый боковой карман пиджака и извлек газету; судя по тому, как заученно он это сделал, он рассчитал все периоды этой операции, как и ее нехитрое исполнение. — Читайте, читайте, Николай Андреевич…
У меня в руках была газета «Секоло», ее вечерний номер, допускаю, что он взял его с машины часа за полтора до нашей встречи — разворачивая газету, я испачкал руки, краска не просохла.
— Читайте, Николай Андреевич, не бойтесь… — Он упер палец в свое имя, набранное крупно: Рерберг. Никуда не денешься, надо читать.
«Мнение русского — письмо в редакцию» — гласил аншлаг. Рерберг комментировал договор в Рапалло. Но как он комментировал! «Чтобы понять русских, надо влезть в их шкуру!» Он как бы говорил от имени новой русской дипломатии, проникнув в ее огорчения и надежды. Он говорил если не от имени Чичерина, то от лица человека, который связал себя с чичеринской позицией и ее разделяет. «Поймите русских: они все еще прорывают блокаду, в данном случае дипломатическую». Его письмо было обращено в два адреса: к итальянцам и русским. Итальянцам он сказал: не осуж-
дайте их, они вынуждены были так действовать. Русским: разве вы не поняли, что я говорю и от вашего имени? имею ли я право? если говорю, то имею.
— Иу как, Николай Андреевич? Что можно сказать после этого?
Я засмеялся:
— Силен Рерберг!
— Вот так–то, Николай Андреевич!
Мы пошли от берега. Надо отдать должное Рербер–гу, он усложнил задачу. Решение, которое он избрал, было в его положении едва ли не единственным — сам выбор этого средства требовал и ума и опыта жизненного, видно, у Игоря все это было. Он точно выдернул из–под меня землю. Чтобы что–то сказать, мне надо было собраться с мыслями, но не скажешь ему об этом.
— Ну как, Николай Андреевич? Не ясно ли, что ваше слово для Маши закон?
— Нет, для Маши ее собственное слово закон…
Я вернулся в отель и рассказал Марии о Рерберго–вом письме русского.
Мы стояли с моей дочерью в холле гостиницы, отыскав глазами полукресло, Мария придвинула его, села.
— Как ты понимаешь все это? — спросила она. Холл был полуосвещен, и свет паркового фонаря,
ворвавшись в здание, высветил лицо и Маши,
— Я вижу тут его предприимчивость, — сказал я, — А разве не так?
— Нет, нет, — не согласилась она и закрыла лицо руками.
— Почему «нет»? — был мой вопрос. — Я хочу понять…
Она открыла лицо, и оно мне показалось зеленым — оказывается, парковый фонарь, вставший у окна, был зарыт в листву.
— Ты понимаешь… все это вынужденно, — произнесла она. — Он увидел в этом выход из положения. Поставь себя на его место…
Я сделал попытку отойти от окна.
— Прости меня, но я не вижу себя на его месте… Не вижу и никогда не увижу.
— Будь справедлив к нему, — произнесла она. Она встала. Мы молча поднялись к себе.
Разговор в чичеринском кабинете.
Чичерин. Старое правило — хорошая дипломатия не увеличивает числа своих врагов: надо продолжать диалог с Ллойд Джорджем.
Красин. А если он не захочет?
Чичерин. Надо идти на риск и начать этот диалог.
Красин. Вы готовы на этот риск?
Чичерин (не без смятения). Если речь идет обо мне, пожалуй, готов.
Красин. Коли риск, то расчет — без расчета рисковать нет смысла.
Чичерин. Расчет есть.
Красин. Какой?
Чичерин. Узнав, что мы хотим продолжения разговора, Ллойд Джордж решит, что в нашем понимании проблемы возник новый элемент, и на диалог пойдет — расчет тут…
Красин. А на самом деле должен быть этот новый элемент?
Чичерин. Должен быть, разумеется. Иначе нет повода к возобновлению диалога.
Красин. Значит, новый элемент? Какой?
Чичерин (задумавшись). Хорошо, когда есть вопрос к задаче, легче дышится.
Красин. Насколько я понимаю, на менделеевской таблице нашей дипломатии эта клетка пуста? Но в природе этот элемент есть?
Чичерин. Если есть убеждение, что в природе этот элемент имеется, надо искать — будем искать вместе…
Нет, Уркарт не сидит сложа руки, как не сидит сложа руки и Ллойд Джордж, — делегация Антанты сзывает прессу. Мир прессы. Видно, разговор пойдет о Рапалло. Этим определены и его значение и, пожалуй, масштабы: предполагает быть корпус корреспондентов, аккредитованных на конференции, да еще подкрепление из больших итальянских газет. Пятьсот перьев. Такое не возникает стихийно. Не случайно встреча состоится в Сан — Джорджо. Ассоциация сознательна: как бы вторая конференция…
Чичерин просил быть с ним в поездке по городам, лежащим на побережье: издавна эти города были обиталищем гонимых русских. До того, как русские обосновались на Капри, они селились в Санта — Маргерите, Сестри Леванте, Кава–де–Лавания.
Мы снарядили стосильный «ланча» и отправились в дорогу. Не все еще выветрилось из моей памяти; я мог показать Георгию Васильевичу дом, где жил Кропоткин, свести его с семьей, которая помнила Лопатина. Но, видно, наши души не созрели для такого путешествия, всесильная Генуя полонила их. Поэтому, воспользовавшись тем, что день погас, а дорога спустилась в долину, обширное днище которой было выстлано виноградниками, мы покинули наш автомобиль, намереваясь остаток пути одолеть пешком.
— Очевидно, почин к возобновлению диалога с англичанами должен быть сделан нами? — спросил я Чичерина: не было для него дела более насущного, чем это.
Чичерин поднял на меня строгие глаза — казалось, и он думал сейчас об этом:
— Да, наверно.
А какую форму следует придать обращению: просьба о встрече, нет, не прямая, а посланная через третье лицо, или, быть может, письмо?
Все–таки письмо.
— В таком письме должен быть этот новый элемент, о котором как–то шла речь?
— Да, конечно, при этом не обременяющий нас. — Его увлек этот разговор, я чувствовал, как разогревается его голос. — Не очень обременяющий нас, — уточнил он.
— Тогда… за чем же остановка?
— Надо выбрать момент… Мы же знаем, что ошибка в выборе момента может погубить все.
Время работает на нас, Георгий Васильевич? И против нас.
И все–таки этот момент не настал? Мы стояли сейчас посреди долины. Где–то справа жгли костер батраки, работающие на виноградниках. Шипело масло, пахло жареным луком.
Я бы считал, что этот момент настал, если бы не завтрашнее действо в Сан — Джорджо.
— На ваш взгляд, оно имеет отношение к Рапалло?
— Да, уверен.
— Нам надо быть в Сан — Джорджо, Георгий Василь–звич?
Конечно.
— Вам кажется, что Ллойд Джордж завтра не одобрит Рапалло?
Мы минули рабочих, сидящих у костра. Они сидели недвижимо — это усталость сковала их.
— Определенно не одобрит, при этом он может да–же выступить резче, чем хотел бы… — Он ухмыльнулся. — Когда он говорит и от имени Барту, у него получается резче…
Я шел в Сан — Джорджо и думал об этой беседе с Чичериным. Ллойд Джордж запаздывал, и Зал Сделок выражал нетерпение — многоголосый гул был тревожным. Казалось, британский премьер не идет в зал, дожидаясь, когда напряжение достигнет своего апогея. Наконец толпа гостей, стоящая у входа, пришла в движение и нехотя раздалась, послышались приветственные хлопки. Они были как беспорядочная стрельба, выражая не столько единый порыв, сколько смятение.
То ли бессонница тому виной, то ли зубная боль, которая одолевала британского премьера все эти дни, — лицо его мне показалось больше обычного одутловатым. Но седины, ярко–серебряные, подсвеченные сильным светом моря, лежащего за окнами Сан — Джорджо, придавали его облику некую торжественность. По крайней мере сама внешность человека во многом способствовала тому, чтобы внимание заметно сконцентрировалось на нем.
Вслед за Ллойд Джорджем шли его коллеги по делегации Антанты: Барту, Теннис, Шанцер. Видно, те четверть часа, которые они провели вместе в непросторных апартаментах дирекции Сан — Джорджо, были использованы в полной мере, чтобы распечь друг друга. Это им удалось вполне: гнев клокотал в них. Зал, настроенный празднично, готов был разразиться аплодисментами, но, рассмотрев их лица, точно поперхнулся.