Вот он, Красин, добрая душа. Небось его самого не часто успокаивали в жизни, а он развил вон какую деятельность. Я знаю, что сегодня с утра он послал к Чичерину с той же целью Воровского, был сам, а сейчас подвиг меня. Но Георгия Васильевича на инспирации не проведешь. Поэтому надо пойти к нему с делом, по возможности насущным.
Но каким может быть это дело? Я вспомнил вчерашний разговор с Маццини о Лесли Уркарте — англичанин действительно был у Ллойд Джорджа, сегодняшние газеты не обошли этого. У меня была справка об Уркарте, справка, в которой уральские сокровища предприимчивого британца были описаны с той лаконичностью и мерой анализа, какая в такой справке не праздна. Мне казалось, что в поле зрения Чичерина мог быть и Уркарт, поэтому каждое новое слово о нем было бы Георгию Васильевичу интересно. Я взял справку об Уркарте и пошел было к Чичерину, но остановился едва ли не на пороге: а к чему эта мистификация и не оскорбляет ли она мои отношения с Георгием Васильевичем? Нет, я этого не сделаю. Тут нужно иное, однако есть ли в природе это иное? Не знаю, как долго бы я единоборствовал с самим собой, если бы, уже за полночь выйдя в парк, не увидел света в крайнем, чичеринском, окне — там находилась смежная с кабинетом комната. Мы иногда работали в этой комнате с Георгием Васильевичем над текстами. Не без раздумий я решился.
— Вот хорошо, что вы пришли, — произнес он, вставая из–за письменного столика, придвинутого к окну, и снимая с колен клетчатый плед. — По–моему, я не видел вас целую вечность.
Нужно было приглядеться, чтобы отыскать в комнате следы происходящего… Стояла чашка с недопитым кофе. Крышка кабинетного пианино, которое накануне по просьбе Чичерина подняли с первого этажа, была открыта, и пюпитр хранил тетрадку с той самой партитурой, что он купил накануне на генуэзском развале. Играл, как всегда в полночь, едва касаясь пальцами клавиш, вполголоса. На письменном столе лежала раскрытая тетрадь, видимые страницы были заполнены чичеринским почерком, чуть прыгающим, в нем есть нечто от походки, свойственной людям прошлого века. Не заметки ли о Моцарте, которые он накапливал изо дня в день? Он как–то сказал мне, каждый лечит себя по–своему — когда тревожно на душе, хорошо уйти в рукопись. Так–то: уйти.
— Ян сказал мне: «Георгий, я с тобой не согласен и не хочу делать из этого секрета». — Его веко чуть подергивается. — Короче, он захотел, чтобы нас рассудил Ильич.
— И он рассудил?
Веко все еще трепещет, и как бы невзначай Георгий Васильевич касается его большим пальцем левой руки, поглаживая, — кажется, глаз поутих.
— Вот, взгляните…
Он идет к соседнему столу и приносит белый квадрат бумаги с убористым машинописным текстом — видно, текст печатался на портативной машинке. Да, это телеграмма Ильича, в ней все Ильичево — и энергия мысли и прямота, хотя в оценке поступка заметна осторожность, телеграмма щадит.
— Как вы помните, мне казалось существенным отыскать прецедент для продолжения диалога… Отыскать…
Чичеринская реплика исполнена убеждения: отыскать прецедент для продолжения диалога. Но был ли его образ действия единственно верным, единственно?.. Убеждая меня, он имеет возможность оглянуть критическим оком и свою позицию. Он слишком опытный политик, чтобы эта его позиция казалась ему безупречной. Однако что он должен сказать себе? В больших делах ум хорошо, а два лучше? Пожалуй. Совет и еще раз совет, тем более что в Генуе собрался синклит советчиков отменный? Кстати, его формировал Ильич, при этом еще в ту пору, когда собирался в Геную сам. Формировал Ильич, полагая, что в таком деликатном деле, как Генуя, синклит советчиков показан и ему. Надо ли пренебрегать этим? Непреклонный Ян мог бы высказать свое мнение и раньше, если бы был спрошен. Но вот вопрос, не последний: как воспримет объяснения Чичерина Ильич? Если он согласился с Яном, то в его положении легко учинить такой разнос, что небу станет жарко. Однако вопрос действительно не последний: как воспримет объяснения Чичерина Ильич?
— Я замечал многократно у Ильича: как ни сложен вопрос, медленно, но верно добираться до его глубин, видеть его второй и третий планы, — говорит Чичерин, будто проникнув в существо моих раздумий. — Протест Рудзутака, по всему категорический, зовется опасением: «Считаем опасение Рудзутака… вполне правильным».
Чичерин пододвинул торшер, и белый лист бумаги, лежащий на столе, точно прибавил света комнате, бумага светит, от нее не отнять глаз.
— Садитесь рядом со мной, я вам объясню, — говорит он, приглашая к столу. Да, Красин прав: у него потребность посвятить тебя в суть замысла. Объясняя, он точно убеждает и себя, для него это сейчас валено. — Поймите особенность момента. В чем она? Не дать стихии неприязни полонить конференцию, важно предупредить разрыв… Предупредить! — Он смотрит на меня, оценивая, какое впечатление его слова произвели на меня и проник ли я в их. смысл. — Помните, я говорил вам о новом элементе? Он не может быть легковесным, этот новый элемент! Допускаю, что можно было найти и лучше, но я нашел этот… Мне, например, было очевидно, что эта формула не устроит делегатов Актанты, ибо их программа–минимум — возвращение большого долга. А коли не устроит, они передадут эту новую формулу подкомиссии, уложив ее в долгий ящик, самый долгий, что нас устраивает — мы хотим выиграть время. И потом: вера в человека. Бесценно, когда с человеком эта вера!
Он стоит сейчас прямо перед окном. Ночь, только что аспидно–черная, будто разверзлась. Вызревал рассвет. Солнце было еще за лигурийским хребтом, но оно уже коснулось своей длинной десницей зенита и подожгло облако. Ночь была на ущербе.
— Нет, не смотрите на меня так: все чудеса, сотворенные на земле, согревались верой в человека.
А вот это он сказал, точно разговаривая сам с собой, и произнесенное было для него в эту минуту сокровенным.
Меня пригласили к Чичерину. Я взглянул на часы: восемь утра. Для Георгия Васильевича с его ночными вахтами это почти чрезвычайно — в это время он спит. Тем более необычно было застать его в обществе Красина — утренний променад был в правилах Леонида Борисовича.
— Мы побеспокоили вас, Николай Андреевич, по обстоятельству не совсем ординарному, — произнес Георгий Васильевич, приглашая занять второй стул у письменного стола.
Чичерин, казалось, сегодня не ложился спать — к его обычно шафранному лицу, которого так и не коснулся лигурийский загар, была примешана желтинка. Красин, наоборот, выглядел хорошо отдохнувшим, его приятно загорелое лицо казалось в это утро чуть–чуть обветренным — последние дни знойные ветры, дующие с гор, были в Санта — Маргерите свирепы. Но, по всему, это не испугало Красина — вот и сейчас он собрался на прогулку — короткая куртка, украшенная квадратными пуговицами, и просторные бриджи, схваченные у щико–лоток резинками, прямо указывали на это.
Уркарт возвращается в Лондон, завершив свою генуэзскую миссию, — сказал Георгий Васильевич, в его тоне была некая заученность: видно, все, что мне предстояло сейчас услышать, только что было обсуждено в деталях.
— Или не завершив, впрочем… — вставил Красин, oi внимательно следил за ходом разговора.
— Согласен, Леонид Борисович: или не завершив, — подхватил Чичерин. — Нам бы хотелось прояснить: с чем уезжает Уркарт? Знание этого даст точное представление о сегодняшней позиции англичан…
— Не столько Уркарта, сколько Ллойд Джорджа, — осторожно вставил Красин.
— Готов даже усилить вашу формулу, Леонид Борисович: не столько Урката, сколько Ллойд Джорджа, — тут же отозвался Чичерин. — Короче, надо повидать Уркарта и по возможности вызвать его на разговор. Но вот вопрос едва ли не самый трудный: повод. Тут у Леонида Борисовича есть идея… Достоинство ее: она нас ни к чему не обязывает и даст возможность сохранить лицо… — Чичерин взглянул на Красина, точно приглашая его изложить свой план.
— Все просто, Николай Андреевич, — как бы подхватил последнюю чичеринскую фразу Красин, в его репликах была стремительность реакции. — В Лондоне, когда надежда на соглашение с Уркартом еще оставалась, англичанин прислал мне поименный список предприятий, которыми он владел, и краткое описание их — сейчас мы можем вернуть все это Уркарту…
— Это и есть… повод к встрече, Леонид, Борисович? — спросил я, не скрыв улыбки.