С тех пор о силе Германа пошли легенды в Сокольниках, и, как обычно, легенды немало превзошли самую силу Германа — он, конечно, был богатырем, но не таким, чтобы рассказывать о нем были–небылицы. Но вот что интересно: отныне всех, кто был причислен к семье Цветовых, величали в темных сокольнических просеках не иначе как Германовы. Под этой коль–чужкой непробиваемой — брат Германов — прошло и детство Сергея. Когда Лариска подросла маленько, на далекой просеке ее остановили Багры и не сняли, а содрали пальтишко, да так шибко, что пуговицы рассыпались по песку. «Так то ж сестренка Германова!» — прозрел один из Багров, разглядев испуганную Ларис–кину физию. Багры пришли в замешательство. «Надевай обратно!.. Даже пуговицы в траве отыскали и ссыпали в карман. Вот и получилось, что этой коль–чужкой превеликой можно было укрыть всю семью.
Природа отпустила и силы, и храбрости на всю семью, а он, не спросясь, забрал ее себе. Так могло показаться, но это было неверно. Просто вступило в действие правило: когда тебя охраняет брат, твои кулаки усыхают. Наверно, это и произошло с Сергеем. Нет, не то, что кулаки усохли, а вся сила ушла в математику. А тут еще в глазах оборвалась главная пружинка, и пришлось надеть очки. Вот и получилось, что у Геркулеса брат–очкарик. Стыдно сказать, что с той самой минуты, как нос оседлали эти проволочные очки, и мать переменилась к Сергею, как–то вдруг он стал в ее глазах не очень надежен. Она точно говорила: «Так он же очкарик… Что с него взять?» Зато необыкновенно вырос в ее глазах Герман. Она поняла, что именно Герман — ее надежда. Он и никто другой призван увенчать вековую тяжбу с Поярковыми победой!.. Долгожданной победой!.. Что говорить, она любила своего первенца. Ему шло самое гордое из слов: «Мужчина!» А это значило: человек слова и, конечно, человек дела. Поэтому лучший кусок она старалась приберечь первенцу. Скромного Германа это смущало. «Мама, не надо… Но она была непреклонна: «Пойми, ты старший, это тебе по праву».
Ко всем остальным в семье, включая и отца, она была снисходительна, а в снисходительности были жалость и скрытое сознание, что они ей не могут соответствовать ни характером, ни умом. Только Геркана она считала себе ровней и могла говорить с ним бесконечно. И любила говорить, не жалея ни времени, ни сил. Это были, конечно, рассказы о родословной, однако родословной не всей. Если она и хотела высветлить в сознании сына родословную, то только ту, что была собственно ее родословной, родственников мужа она отсекала напрочь, будто детей своих вызвала к жизни без участия тихого Цветова. Но вот что любопытно: хотела она этого или нет, но деликатному Герману эти рассказы сообщили тщеславие, какого у него не было, а вместе с тщеславием и желание не поступиться фамильной гордыней Цветовых. Было даже интересно, как можно в сознании человека, во всех отношениях достойного, вздуть этот кротко тлеющий уголек. Но, может быть, этого качества покладистому Герману как раз и не хватало, чтобы охранить себя и свои скромные интересы от сонма коллег, делающих на многотрудной банковской стезе карьеру, не без помощи влиятельного дяди Кирилла он уже был облечен званием банковского служащего. Действовал закон, который постиг и Герман: если всунул голову в хомут, по доброй воле его не сбросишь.
Но тут вмешалась весна тринадцатого года, которая была тем более сумасшедшей, что Сергей принял ее в Сокольниках. Вначале солнце так выбелило снега, что нельзя было ступить шагу, не вытянув руки, слезы лились ручьями. Потом снега были сметены в три дня ростепелью, какой здесь давно не видела земля. А затем теплынью заволокло землю. Господи, с чем сравнить это?.. Великое беспокойство объяло Сергея, тоскливое и сладкое. Неведомые силы пришли в движение, их посылала ему земля, дома, деревья. Стыдно сказать, что он вдруг пошел из одного конца Сокольников в другой, пошел без цели, останавливаясь перед домами, шитыми крашеной дранкой, глядя на мезонины, вознесшиеся в небо, на звонколистые купы старых берез, распустившиеся раньше времени. Он вдруг ощутил в себе некий мотив, мотив весны, ничего подобного с ним не было прежде. Он не знал, как прервать это состояние, как из него выйти, хотя, откровенно говоря, выходить не хотелось. Что это было за состояние, было ли у него имя? Казалось, эти дома, деревья, земля, трава, небо вошли в тебя, и их пробуждение с непонятной тревогой и силой поселилось внутри твоего существа, «Да не чокнулся ли ты, Сережка? — спросил его Герман. — Куда тебя взвило?.. Спускайся, спускайся, дружок!»
Легко сказать «спускайся»! Вот так, не успев спуститься на грешную землю, он внял советам дяди Кирилла и уехал во Францию.
25
Стеффенсу позвонили из Наркоминдела и сказали, что Ленин готов принять американца завтра, 14 марта.
— Значит, завтра? — задумался Стеффенс. — А что сегодня? Может, есть смысл повидать сегодня мадонну Литту?
— Простите, Стеф, но мадонна Литта не в образе ли молодой Крайновой? — спросил Цветов, он знал, что американца могла повлечь в Замоскворечье и возможность еще раз взглянуть на хозяйку дома.
— По–моему, так рано замоскворецкая Литта не возвращается домой, — произнес Стеффенс. Ответ был лишен категоричности и давал возможность американцу не выказывать намерения явно. — В конце концов, у пас дело к Крайнову, а не к Крайновой, а он к этому часу уже дома… — засмеялся американец, он радовался своей находчивости.
Цветов позвонил в Замоскворечье и получил ответ, немало воодушевивший: Крайнов готов был принять американцев, а заодно и Цветова. Пока они огибали Александровский сад, а потом перебирались долгим мостом на ту сторону реки, хозяин замоскворецкого дома растопил печь, дрова взялись не сразу, в комнату потянуло сырым дымком, так дышит лесной костер, в который подбросили хвороста, побывавшего на дожде.
Крайнов оказался не один, из Приуралья вернулся его друг, долгоусый юноша в солдатской гимнастерке и крагах, который тут же был представлен весьма церемонно: свободный художник Вадим Гетманов. Оказалось, Гетманов — однополчанин Крайнова по уральскому походу. Крайнов и Гетманов ушли к Фрунзе вместе и, как тут же было установлено, пили воду из одного колодца, пройдя бок о бок не одну сотню верст. Поэтому, какой бы темы они ни касались, каждого из них постоянно осеняла память о друзьях, которых они оставили в приуральском далеке, их точно взрывало при воспоминании о друзьях, и они ничего не могли с собой поделать.
— Нет, ты скажи, Вадик, а как эта старая перечница Колесов, которого комдив произвел в старшие интенданты, все холит свои бакенбарды и не дает покоя докторше?..
— Он верен себе, Колесов!.. — отвечал Гетманов, для солидности покручивая ус. — Сотворен на века!..
— А как молодец Чичеров, все так же ходит в ночную разведку и на сон грядущий поглощает «Трех мушкетеров»?
— Нет Чичерова! — вздохнул Гетманов. — Нет, совсем нет! — повторил он, если надо было убедить, то в первую очередь себя. — Нет Чичерова. Вырос Чичер на равнинной реке, не совладал с быстриной уральской… Не он один!..
Друзья затихали — непросто было возобновить разговор. И то резон: тем, кто пришел с равнинных рек России, не по силам оказались Тобол и Белая — канули в быстрине.
Но была в беседе друзей и главная тема, по всему, она возникала еще в тот ранний послеобеденный час, когда Гетманов пришел в дом друга. Непросто было проникнуть в суть разговора, если бы на столе не остался, быть может, по недосмотру длинный список имен, как привиделось Цветову, экзотических: Спартак и Тиберий Гракх, Пестель и Робеспьер… Видно, дальнозоркий Крайнов уловил изумление в глазах Цветова, ненароком ухватившего в списке эти имена.