Изусов сказал, что в преддверии окончания Диной музыкальной школы он хотел бы предложить ей и Амелии переезд в столицу, что, как он полагает, поможет девочке продолжить образование. Он, естественно, берет все заботы по переезду и по проживанию в столице на себя. Златых гор он не обещает, но готов поручиться, что нужды в хлебе насущном семья не испытает. Как можно было заметить, Изусов был сдержан в своих обещаниях, наверно, это объяснялось не столько его скупостью, сколько желанием убедить не отказаться от помощи. Изусов умолк, солнце село, и сад дохнул горчащей пылью, она оседала на губах, была во рту, так что сводило скулы. Очевидно, вопрос был обращен не столько к Дине, сколько к Амелии. Амелия сказала, что переезд в Париж действительно необходим, однако она совершит его вместе с племянницей на те скромные средства, которыми располагает. Как ни сдерживал себя Изусов, его рука дернулась, да так сильно, что перстень соскочил с пальца и покатился, Изусов накрыл его ладонью у самого края стола…
С вечера Амелия зажгла лампу и принялась молиться, как обычно, тихо и самозабвенно, а ночью разбудила Дину. Лампада еще горела, и в ее свете лицо Амелии казалось серо–зеленым, угнетенным скорбью. Она призналась, что не без труда отвергла предложение Изусова и половину ночи провела в молитве, благодаря небо, что нашла в себе силы устоять. Она звала Изусова не иначе как нечистой силой и умоляла Дину не поддаваться его колдовству, сохранив верность слову. Она заклинала Дину обещать, что та не склонит головы перед Изусовым, как бы ей ни было худо. «Гони от себя сатану! — кричала она. — Обещай!» Дина обещала. С тем они и переехали в Париж. Потом он послал к Дине Сергея, первый раз — с досье писем ее отца, второй раз — с пакетом фотографий. На фотографиях были все Изусовы еще в ту далекую пору, когда они жили в Нижнем. Смешно было не принимать писем, как нелепо было не принимать фотографий. Дина, разумеется, приняла, как ничего не увидела в этом и Амелия, Наоборот, два пакета, полученных от Изусова, воскресили волжское приволье Изусовых в подробностях завидных. Пикники на чистых пригородных лугах, прогулки на палубах больших волжских пароходов «Илья Муромец» и «Иван Сусанин», шумное чаепитие большой изусовской семьи под открытым небом, посещение знаменитой ярмарки в самый разгар действ потешных… Фотографии выказали все изусовское, коренное, воссоздающее лик семьи, ее чад и домочадцев. Да как можно было откреститься от такого?.. Но Изусов был по–своему дальновиден и думал наперед. Дело было не в фотографиях, будь они и трижды живописны, а в молодом Цветове, в его строгой осанке, в его обаянии — Изусов верил Цветову, хотя и считал, что не сразу должен ему открыться… Не все во власти человека, не вольны в своих поступках ни Изусов, ни Сергей, ни Дина, есть нечто и посильнее их, есть…
Но тут произошло непредвиденное. Праздничным утром, неожиданно прохладным, хотя то был и июнь, Сергей встретил Дину на далекой поляне Булонского леса и, конечно, увидел в этом перст судьбы. Сергей помнит, как они сбежали к реке, берег которой был ярко охристым в отвалах глины. Он выхватил из отвала ком глины и, на какой–то миг окунув его в реку, слепил этакого Арлекина, не забыв увенчать его колпаком с традиционной кистью. И тогда осторожно взяла в ладонь желтую глину она и сотворила курносое дитя. У Сергея упало сердце: да не было ли это ответом па вопрос, который он собирался ей задать?
32
Поезд пришел в Петроград в одиннадцатом часу дня, и тут же Цветов позвонил на Моховую. Дядя Кирилл оказался неожиданно пасмурен.
— Какие новости приволок из первопрестольной? — спросил он. — Небось не шибко обрадуешь старика? Ну уж, приезжай…
Сергей ехал на Моховую и не мог взять в толк, чего так неласков старик. Молву не обскачешь, может, она уже донесла обо всем, что стряслось с Германом? Но то*:да дядя Кирилл мог выдать себя полусловом и по телефону.
Дверь открыл собственной персоной Цветов, и из полутьмы глянули скорбно–жалостливые глаза. Глянули и словно полыхнули по сердцу огнем. «Знает! — ска–ал себе Сергей. — Все знает!» Они шли к кабинету, и тяжело нес свой горб дядя Кирилл, постанывая. Кто–то уже поспел шепнуть старику, обскакав и солнце, и ветер! Они вошли в кабинет, и, крякнув, дядя Кирилл полез в свое кресло, аккуратно свесив, как это было прежде, короткие ноги.
— Веришь, Серега, голым чаем не могу тебя угостить, вот так–то!.. — он утер ладонью слезу, глаза мигом стали красными. — Поднаскреб барахла разного и погнал кухарку в деревню, может, совершит товарообмен!.. Бона! — он качнулся в своем кресле, не сводя глаз с Сергея. — Господи, нужда сдавила все вокруг до размера поганого пятака! — вдруг вырвалось у него, и он перестал раскачиваться. — Тут этот Станислав Крайнов прошумел по дороге в Швецию. Крайнов, Крайнов! И то, как скор человек! — сказал и умолк, он точно пытал Сергея этими паузами, стараясь подтолкнуть собеседника к тому, что хотел спросить. — Про нашего Германа верно толкуют?..
— Что именно, дядя Кирилл?
Он развел и свел ноги, хотел найти упор.
— Ну, про эту тульскую штольню — искал, мол, золото, а получил пулю, верно?
Сергей наклонил голову, ждал именно этих слов, а когда они были произнесены, стало не по себе.
— Верно.
Дядя Кирилл закрыл глаза, потряс головой раз, другой в лад своим тайным мыслям.
— Ну, что тут скажешь, а? — хмыкнул он. — Коли взялся за гуж, не говори, что не дюж. Директор банка по нынешним временам — ох, как грозно! Бона! — Глаза его вновь покраснели. — Жаль Германа… да сдюжит ли он?
— Сдюжит…
Он соскочил с кресла с необычной для него проворностью, пошел к письменному столу, посреди которого лежало зеркальце в серебряной оправе, долго смотрел в зеркальце, вздыхая.
— Вот смотрю на себя с утра, не насмотрюсь! — он попробовал улыбнуться, но улыбка не получилась. — Не опух ли? — он бросил зеркальце, подошел к Сергею. — Все–таки природа, она великая насмешница: прежде чем положить в гроб, старается тебя приукрасить. Был кощей бессмертный, а стал этакий красавег, гладкий, как новорожденный. — Он продолжал ид; Сергея, поднося к его липу свое. — Хорош я?
Ничего не скажешь, нагнал мраку дядюшка. СергеГ заторопился.
— Передай Ивану Изусову поклон и вот эту мою книжицу о взаимном кредите, она вышла в самый канун войны и, пожалуй, до него не добралась… — он достал из письменного стола опрятный томик в темно–зеленом сафьяне, принялся надписывать, рука не держала перо. — Не сделай глупости, держись Изусова! Он хотя и скряга, как надлежит быть человеку денежному, но порядочен вполне и на своего руки не подымет!.. У него небось полк разных там… своячениц. Высмотри, какая поздоровее, и женись! Не дай ему прийти в себя, женись!.. Это, братец, проверено опытом, да и наука не мудрена, не зевай!.. Бона! — он потоптался на месте, вспоминая, не запамятовал ли сказать что–то стоящее. — Если завтра не уедешь, приходи, думаю, кухарка как раз вернется из деревни! Уволокла женин салоп на лисе рыжей, сколько дадут, столько дадут! Куда он мне? Приходи… — засмеялся он, да так прытко, как в этот день еще не смеялся — воспоминание о женином салопе на рыжей лисе развеселило его.
Уже прощаясь, дядя Кирилл постучал маленьким кулаком Сергею в грудь, произнес неопределенно:
— А Колчак того, идет! — удары кулака были на. с-тойчивы. — Он хоть и адмирал, а по земле ходить не разучился, идет, идет!.. — он не без раздумий убрал кулак с груди, внимательно посмотрел на Сергея. — Только вот не могу уразуметь: хорошо это или худо?.. Я об адмирале, что перебрался с моря на сушу… — он помолчал, задумавшись. — Ну, взгляни на меня еще раз и скажи, не робей: покрасивел я? Бона!..