Выбрать главу

— Благодарю вас, — засмеялся Сергей. — Станислав Николаевич, вы свидетель, что такое обещание мне было дано…

— Свидетельствую, свидетельствую… — подтвердил Крайнов.

Цветов покинул апартаменты Карахана, его провожал Крайнов.

— Вот это как раз я и имел в виду, когда говорил о таланте Карахана беседовать в четыре глаза… — заметил Крайнов. — Прошлый раз в Гельсингфорсе вы квартировали в «Балтийской»? Ну что ж, может быть, встретимся — если не разминулись в Питере, то в Гельсингфорсе встретиться сам бог велел… — О Стокгольме не было сказано ни слова, но каждый понимал: путь Крайнова лежал в Стокгольм.

Кто–то сказал Сергею: «Вот таким сочетанием камня, воды и неба может одарить только Петроград, величие и значительность в лике города от этого». И еще было сказано: «Набережная Невы — без нее нет Петрограда».

Сегодня где–то у Троицкого моста, глядя в даль Невы, он вдруг спросил себя: справедливо ли, что он видит все это один? Где Дина, почему ее нет здесь? Господи, чего только не может сотворить воображение, если хочешь не отторгнуть от себя человека!.. Ну конечно, это было на том же бульваре Дюма в ту первую ночь, когда он остался у нее, вернее, в первое утро. Это было утро, окрашенное солнцем, в котором была и светоносность, и молочная мягкость, и серебристый блеск апреля. Он пробудился и увидел ее подле себя, так близко, что ощутил запах ее тела, в этом запахе было что–то очень юное — дыхание майского дерева, липкой листвы… Его повлекло к ней. «Только не просыпайся, — молил он ее. — Только не просыпайся…»

34

Сергей застал американцев в смятении, не столько Стеффенса, сколько Буллита. Все та же проблема: Колчак и его способность ходить по суше. Причиной тревоги была утренняя телеграмма, появившаяся в газетах, по всему, та самая, что взволновала и дядю Кирилла.

Овальная комната в гостиничных апартаментах Буллита была полузавалена чемоданами, преимущественно пустыми. После того как обильные припасы консервов израсходовали, в чемоданах не было необходимости, но и оставлять их в России американцы не решались. Сергей уволок их в соседнюю комнату, надеясь разместить в них нехитрые пожитки, свои и Стеффенса.

— Чем черт не шутит, не успеем вернуться в Париж, как Колчак войдет в Москву, — произнес Буллит и зашумел газетой, она лежала на столе. — От России, черт побери, всего можно ожидать.

— Можно подумать, что в очередной раз вас подвела Россия? — спросил Стеффенс, смеясь.

Буллит недовольно хмыкнул. Минут тридцать тому назад он затеял переодевание, решив облачиться в дорожный костюм, но дело не шло: брюки оказались помятыми, сорочка не так свежа, как ему казалось, на мягких ботинках, которые были так удобны в дороге, лежал пуд пыли. Непорядок с костюмом давал Буллиту возможность скрыть истинные причины плохого состояния духа.

— Я не понимаю ваших острот, Стеф, что вы хотите сказать?

— Как будто бы вы и не американец! — засмеялся Стеффенс. — Приход Колчака в Москву должен был вас привести в восторг, а он чуть ли не вышиб у вас слезу… Что происходит?

— Погодите, вы ставите под сомнение мое хорошее отношение к России? — спросил Буллит.

— Отнюдь не намерен ставить под сомнение, — откликнулся Стеффенс. — Еще Лансинг сказал: «Пусть Буллит едет в Россию, может быть, он излечится от своего большевизма…»

— Все верно, тогда какой же смысл мне радоваться победе Колчака?

Стеффенс смолчал. Если Буллит и был подвержен русофобству, нынешнему, разумеется, он ею сокрыл глубоко, должен был сказать себе Цветов. В положении Буллита русофобство не должно обнаруживаться сегодня. Обнаружь он его, Буллит начисто разрушал свою позицию. Поэтому телеграмма с Урала должна была вызвать странное чувство именно в сердце Буллита.

— Надо возвращаться в Париж, как можно быстрее возвращаться… — деловитость Буллита не заставила себя ждать, он сформулировал задачу точно. — Поймите, возвращаться…

— Промедление смерти подобно? — Стеффенс преломил формулу Буллита по–своему.

— Готов согласиться, смерти подобно, — отозвался Буллит.

А Цветов должен был сказать себе: в том, как Буллиту виделась его миссия, определенно, возникло нечто новое. Впервые за эти три недели Буллит усомнился в успехе миссии и едва не выдал себя. Однако как понимать это новое? О чем речь? Буллит должен еще разобраться в происходящем, но одно ясно: он принял позицию друга новой России и должен этой позиции держаться. Только такая позиция позволит сберечь козыри, которые сегодня в руках Буллита. Козыри? Пожалуй. Новое в этом? Не только. Запад возгласил наступление Колчака на Москву, а по этой причине готов быть и не столь определенным в своих отношениях с красными, как, впрочем, и не столь быстрым… В лучшем случае, пауза? Пожалуй, пауза. А как все это для Буллита? Плохо или хорошо? Ну, что тут хорошего… Однако скорее в Париж! Скорее, скорее…

Пока американцы путешествовали по России, в Гельсингфорс пришла весна. Солнце растопило снег и угнало талые воды к морю. В парках проглянула ярко–черная земля. С маковок старых дубов галдят галки, их крик по–мартовски суматошен.

Обитатели «Балтийской» в восемь утра сбегали в столовый зал к завтраку — дежурный кусок ветчины и розетка джема входили в уплату за гостиницу.

Но у ветчины и джема было дополнение существенное — завтрак способствовал общению.

Утренний час Цветов отдавал прогулке. Тропа, еще укрытая хрупким в этот ранний час снегом, повлекла Сергея и Станислава Николаевича в дальний край парка, подступившего к стенам гостиницы.

— А в этом нет никакой тайны, отнюдь! — воскликнул Крайнов, будто отвечая на молчаливый вопрос Цветова. — Для Керенского это была тайна, для нас никакой! В наших интересах сказать об этом вслух, это же русское золото.

— Но гласность чревата… потерями, — подал голос Сергей и умолк.

— Как в тульской штольне, можно напороться на огонь? — спросил Крайнов, он был весел и в своих пророчествах, не очень веселых.

— Если хотите, Станислав Николаевич.

— По той причине, что в мире есть волки, не обходить же нам леса? — улыбнулся Крайнов. — Впрочем, осторожность и нам не противопоказана, кстати, об этом говорил и Карахан.

Цветов не торопился продолжить беседу — Станислав Николаевич вернул ее к Карахану, очевидно, вернул не зря.

— Я так и не установил тот раз, Лев Михайлович знает Германа? — спросил Сергей.

— Думаю, что нет, — тут же реагировал Крайнов. — Уверен, что не знает, — уточнил он. — А что?

— Я спросил себя: знает?

— Нет, нет, не знает… — подтвердил Крайнов. — Тем значительнее то, что он сказал, имея в виду… Министерство финансов?

Как ни строг был Цветов в эту минуту, он не удержал смеха, громкого смеха.

— Вы думаете, что это серьезно?

7*

195

— Конечно. Мы говорили с ним об этом после вашего ухода.

— И что?

— У него для шуток обычно иной повод и иные слова…

Они пошли к гостинице.

— Когда делу сопутствует тайна, как–то спокойнее, — сказал Цветов, пожимая руку Крайнова. Рука у него была ощутимо твердой, пожатие — щадящим. — Но, быть может, тут как раз уместна гласность?! — сказал он, все еще ощущая в своей ладони руку Крайнова. — Как во времена оны: идти в огонь под барабанный бой? — он нехотя выпустил руку. — Не очень–то весело!..

Они простились.

Этот разговор на далекой парковой тропе, укрытой синим снегом, схваченным крепким поутру мартовским морозцем, заставил Сергея задуматься. Если бы Карахан знал Германа, все было бы понятно: если не уговор, то доброе согласие. Но, как установил Сергей, Карахан не знал Германа. Наверняка не знал, однако действовал в полном согласии с Германом. И это заставляло задуматься. Оказывается, у разных людей, действующих независимо друг от друга, возникла потребность сказать Сергею одно и то же? Что это могло значить, для Сергея, разумеется?

На городских перекрестках девушки торгуют подснежниками. Они, эти подснежники, здесь бледно–голубые, не вобравшие сини.

Подснежники и в фарфоровых вазах.