– Вот, – жестом показал на свои затруднения мальчик.
– Чего? – переспросил сперва парень, но тут же сообразил. – Портянки намотать не получилось? Эх и тёмные же вы там в неметчине! Ну да ничего, это горе поправимое. Смотрите.
С этими словами, он споро стащил с себя один сапог, и тут же показал, как надо обуваться и даже притопнул ногой, мол, видите как! Затем, разложил один из кусков ткани на полу, не забыв похвалить его.
– Гляньте, какая красота, ну чистый аксамит![6] Царевич, ты ножку-то ставь… не, не так, вот как надобно.
В общем, через минуту Карл Густав был обут, одет, замотан кушаком и только голова оставалась не покрытой.
– Ваше Высочество теперь настоящий русский, – хмыкнул Петер, ревниво косясь на спальника.
– Пожалуйте за мной, – поклонился тот царевичу, и мальчики двинулись следом.
Спальник привел их в большую горницу или малый зал, где за накрытым столом сидели несколько человек, в одном из которых принц тут же узнал отца. Рядом с ним сидели: его воспитатель барон фон Гершов, царский телохранитель Корнилий Михальский и ещё какой-то священник с совершенно седой бородой и изможденным лицом.
– Выспался? – улыбнулся я сыну.
– Да, отец.
– Ты голоден?
– Нет пока.
– А ты? – обернулся я к его приятелю.
– Я бы съел чего-нибудь, мой кайзер, – бойко отвечал тот, – но только чтобы не обидеть отказом Ваше Величество.
– Наш человек! – засмеялся я и велел Тихону: – Ну-ка, принеси нам поесть, а то с утра маковой росинки во рту не было!
Парень тут же сорвался с места, только пятки засверкали, точнее каблуки, а я продолжил, показывая на священника:
– Это отец Мелентий – мой духовник. Он будет наставлять тебя в истинной вере.
– Хорошо, отец.
– Эх, не по моим плечам взваливаешь на меня ношу, православный царь, – глухо отозвался иеромонах. – К тому же я слышал, его наставником в дороге был митрополит Филарет. Где мне с ним тягаться? Отпустил бы ты меня на покой, а…
– В дороге кто только его наставником не был, а парень до сих пор ни бельмеса не знает. Ни языка, ни молитв. Да и не слыхал я, чтобы Федор Никитич в прежние времена изрядным богословом был. Вот Мишу его, хоть сейчас диаконом поставить можно…
– Не богохульствуй!
– И в мыслях не было. Только, я чаю, у митрополита сейчас и иных забот не мало, где уж ему всё поспеть. А ты – муж ученый, латынь и немецкий ведаешь. Кого же, как не тебя? Нет, я, конечно, могу Игнатия из академии позвать…
– Как повелишь, государь, – тут же пошел на попятный Мелентий, давно косо смотревший в сторону бывшего иезуита.
– Вот и славно…
– А уж коли, ты мне доверил сына своего к свету православия привести, ответствуй, отчего он сегодня на заутрене не был? Ты, к слову, тоже!
– Так это, батюшка, он же ещё не нашей веры…
– И, с таким родителем, не скоро к ней придет! – едко усмехнулся иеромонах.
Тут на наше счастье появились слуги с подносами и стали уставлять стол для завтрака.
– Благослови нашу трапезу, отче! – попросил я.
– Отче наш, иже еси на небеси… – начал священник звучным, хорошо поставленным голосом.
После неё последовала – «Слава и ныне», а только потом собственно молитва перед пищей «Христе Боже, благослови ястие и питие рабом своим». Мой духовник как всегда действовал строго по канону ни йоту не отступая от него. Если бы дело происходило после вечерни, то началось бы всё с «Очи всех на Тя Господи уповают». Сам не пойму когда я успел всё это выучить и запомнить… ведь из походов, вроде бы, не вылезаю?
– Мне кажется, отец Мелентий очень строгий наставник? – с тревогой спросил меня Карл Густав, когда мы вышли.
– У него была непростая жизнь, и очень долгий путь к Богу, – согласился я. – Но он – человек надежный и верный. Ему можно доверять. Ты понимаешь меня?
– Да, а чем мы сейчас займемся?
– Как я и обещал, поедем в Оружейную палату и в другие места. Ты не против?
– Нет. Только яхотел бы показать матушке и сестре свой новый костюм.
– Ещё успеешь, а сейчас пора ехать. Кстати, где твоя шапка?
– Не знаю. Я нашел только это.
– Не изволь гневаться, царь-батюшка, – как чёрт из табакерки выскочил Тишка. – Вот, пожалуйста, всё готово.
В руках у спальника были подбитый собольим мехом зимний кафтанчик и шапка, отороченная горностаем.
– Ну-ну, – хмыкнул я и, как только облачение закончилось, велел выходить.