Пьяницы духовного звания не отставали от мирян. Вновь назначенный игумен знаменитого Соловецкого монастыря огорчался в 1647 г., что его подчиненные «охочи пьяного пития пить, и они своих мер за столом не пьют и носят по кельям и напиваются допьяна». В 1668 г. власти небольшого Нилова-Столбенского монастыря оказались неспособными навести порядок в обители, откуда монахи, «похотя пить хмельное питье, выбегают, и платье и правильные книги с собой выносят» и закладывают в близлежащем кабаке. Сохранившиеся акты говорят о том, что в XVI–XVII веках русские митрополиты и патриархи не раз вынуждены были выговаривать даже высшему духовенству за то, что оно «чревоугодию своему последующе и повинующеся пьянству». В исповедных вопросах к кающимся грешникам духовного звания постоянно отмечаются такие провинности, как «обедню похмелен служил, упився, бесчинно валялся, упився, блевал», а также участие в драках и даже разбоях{138}. Буйных пьяниц из духовенства ссылали в монастыри для «исправления и вытрезвления», но это не всегда помогало, и монастырские власти слезно просили избавить их от распойных попов и дьяконов.
Предводитель русских старообрядцев, страстный публицист и обличитель «никонианской» церкви протопоп Аввакум прямо связывал грехопадение прародителей с пьянством; при этом соблазнитель-дьявол описан им как вполне современный автору лихой кабацкий целовальник: Ева уговорила Адама попробовать винных ягод, «оне упиваются, а дьявол радуется… О, миленькие, одеть стало некому; ввел дьявол в беду, а сам и в сторону. Лукавой хозяин накормил и напоил, да и з двора спехнул. Пьяной валяется ограблен на улице, а никто не помилует… Проспались, бедные, с похмелья, ано и самим себе сором: борода и ус в блевотине, а от гузна весь и до ног в говнех, голова кругом идет со здоровных чаш». Под пером Аввакума ненавистное ему «никонианство» прямо отождествлялось с вселенским помрачением и представало в виде апокалиптического образа «жены-любодеицы», которая «упоила римское царство и польское, и многие окрестные веси, да царя с царицей напоила: так он и пьян стал, с тех пор не проспится; беспрестанно пиет кровь свидетелей Исусовых»{139}.
Сам вождь раскольников «за великие на царский дом хулы» был сожжен в 1681 г., и ему уже не суждено было узнать, что его младший сын Афанасий сам стал горьким пьяницей, который «на кабаке жил и бражничал и с Мезени ушел безвестно», а «государево кабацкое дело» еще больше развернулось в следующем веке.
Глава 2
ЗОЛОТОЙ ВЕК ОТКУПА
Запрещается всем и каждому пьянство.
Реформы и последствия. Петровская эпоха — принципиальный момент нашей истории, и не случайно споры о ней продолжаются в публицистике и историографии более двухсот лет. Слишком много очень важных для отечественной истории явлений сошлись в этой узловой точке. Глубоко противоречивыми были и сами преобразования, и их последствия. С одной стороны, «варварские средства» Петра I (1682–1725 гг.) дали сильнейший толчок социально-экономическому и культурному развитию страны, обеспечили ее национальную независимость, возвели ее в ранг великой державы путем создания в кратчайшие сроки военно-промышленного комплекса и жесткой имперской структуры управления. С другой — ускоренная европеизация с помощью организационных и технических заимствований с Запада означала на деле укрепление крепостнических отношений в экономике и социальном строе, т. е. утверждение застойных форм организации производства, громадной чинов-ничье-бюрократической машины, ничем не ограниченной власти монарха и ее оборотной стороны — бесправия подданных.
В XVIII веке Россия неудержимо входила в свою новую историю и свое Возрождение, где современные предприятия, Академия наук и шедевры искусства существовали на фоне кабаков, застенков и вопиющего бесправия крестьян, половина из которых к концу столетия находилась на положении рабов у дворян, составлявших едва ли 1 % населения страны.
Начало нового столетия буквально ошеломило россиян потоком всевозможных новшеств. Энергичные и беспощадные указы вводили небывалые вещи? от изменения алфавита до похорон в новых, по английскому образцу, гробах. Законодательство петровской поры утверждало абсолютное всесилие власти монарха даже в освященной веками сфере частной жизни, включая «всякие обряды гражданские и церковные, перемены обычаев, употребления платья, домовые строения, чины и церемонии в пированиях, свадьбах, погребениях…»{140} При этом оно, по сути, шло на принципиальный разрыв со сложившейся в X–XVII веках традицией, утверждало новые ценности и новую знаковую систему культуры. Образцом для подражания стало не восточное благочестие, а культурный уклад Западной Европы. Бороду надо было менять на парик, русский язык на немецкий. Античная мифология — «еллинская ересь» стала официальным средством эстетического воспитания.
Петр направлял поток ускоренной европеизации в сторону овладения прикладными науками: инженерным делом, навигацией, математикой. Но переодетые в немецкие кафтаны дворяне и их дети-недоросли часто предпочитали менее трудный путь сближения с «во нравах обученными народами» поверхностное знакомство с внешней стороной заморской жизни: модами, шумством, светскими развлечениями, новыми стандартами потребления, перенимая при этом далеко не самое полезное. Не случайно наблюдавший за русскими пенсионерами-студентами в Лондоне князь Иван Львов слезно просил Петра I не присылать новых «для того, что и старые научились там больше пить и деньги тратить».
Поспешные преобразования вызвали своеобразный культурный раскол нации, отчуждение «верхов» и «низов» общества, заметное и столетия спустя. Для крестьянина живший в новомодных палатах и говоривший на чужом языке барин в «немецком» парике и кафтане представлялся уже почти иностранцем. Кроме того, внедрение просвещения в России шло рука об руку с наиболее грубыми формами крепостничества, и европейски образованные, порой даже мечтавшие о конституции дворяне вполне естественным считали распоряжаться имуществом и жизнью своих рабов, не видя в том особого противоречия.
Царь-реформатор был уверен в том, что с его преобразованиями «мы от тьмы к свету вышли», и тем самым способствовал утверждению мифа о застойном характере, косности и невежестве допетровской России. Столь резкий поворот в культурной политике привел к утрате значительной частью господствующего сословия понимания «языка» и ценностей средневековой русской культуры. Но одновременно происходил и своеобразный переворот в сознании, смена «полюсов» культуры, когда переход к мировоззрению Нового времени совершался не плавно, а путем государственных указов и, самое главное, по перевернутому структурному плану старой культуры: новое объявлялось благим и истинным, тогда как старое означало едва ли не проклятие. Центром мира становились для русского дворянина XVIII в. Париж и Амстердам.
Однако резкие смены ориентиров массового сознания в такие переходные эпохи сопровождаются и заметным упадком нравов, связанным не столько с природным «невежеством», сколько с отказом от традиционных моральных запретов и невозможностью быстрого усвоения более «политичных» норм общежития. Оборотной стороной выдвижения новых людей в армии, государственном аппарате, судах были хищения, коррупция, превышение власти, которые перешли, можно сказать, в новое качество по сравнению с допетровским временем. Недавнее исследование криминальной деятельности петровских «птенцов» показало не только вопиющие размеры их «лакомств», но и их причину. Стремительный переход патриархальной монархии в бюрократическую империю и рост государственного аппарата в два раза привели к снижению уровня профессионализма чиновников при возрастании их амбиций и аппетитов{141}. Проще говоря, дьяки и подьячие XVII в. бралй умереннее и аккуратнее, а дело свое знали лучше европеизированных преемников, отличавшихся полным бесстрашием в злоупотреблениях и незатейливым вкусом.