Императрица ежегодно торжественно отмечала памятный день своего вступления на престол (19 января 1730 г.), что, как известно, сопровождалось неудавшейся попыткой членов Верховного тайного совета ограничить ее власть. Сама императрица была в питье весьма умеренна, но в этот день было принято публично выражать свои верноподданнические чувства в духе национальной традиции. «Так как это единственный день в году, в который при дворе разрешено пить открыто и много, — пояснял этот обычай английский резидент при русском дворе Клавдий Рондо в 1736 г., — на людей, пьющих умеренно, смотрят неблагосклонно; поэтому многие из русской знати, желая показать свое усердие, напились до того, что их пришлось удалить с глаз ее величества с помощью дворцового гренадера»{162}.
От «верхов» не отставали и «низы»: «непитие здоровья ее императорского величества» становилось предметом разбирательства по ведомству Тайной канцелярии. Так, например, в 1732 г. лейтенант флота Алексей Арбузов на пиру у белозерского воеводы на свою беду под предлогом нездоровья уклонился от тоста и не выпил «как российское обыкновение всегда у верных рабов имеется». Немедленно последовал соответствующий донос, а затем и следствие, установившее, что хотя моряк «якобы де не пьет, а в других компаниях, как вино, так и пиво пил и пьян напивался», что и служило несомненным доказательством неблагонамеренности{163}.
Составленные в 1737–1738 гг. списки секретарей и канцеляристов коллегий и других центральных учреждений с краткими служебными характеристиками десятков низших чиновников представляют своего рода коллективный портрет российского приказного, отнюдь не отличающийся привлекательностью.
Конечно, в рядах бюрократии среднего и высшего звена были и заслуженные, прошедшие огонь и воду военных кампаний и бесконечных командировок люди с похвальными отзывами, вроде «служит с ревностию и в делах искусство имеет». Но чаще встречаются характеристики иного рода: спишет весьма тихо и плохо», св делах весьма неспособен, за что и наказан», «стар, слаб и пьяница», св канцелярских делах знание и искусство имеет, токмо пьянствует, всегда от порученных ему дел отлучался и пьянствовал, от которого не воздержался, хотя ему и довольно времяни к тому дано» и т. п. Эта болезнь являлась чем-то вроде профессионального недуга канцеляристов, с обычным «лечением» батогами.
Особо отличались неумеренностью «приказные» петербургской воеводской канцелярии — той самой, где только в одном 1737 г. за взятки и растраты пошли под суд 17 должностных лиц. Из данных служебных характеристик следует, что в пьянстве «упражнялись» 2 из 5 канцеляристов, 2 из 2 подканцеляристов и 13 из 17 копиистов; последние не только отлучались и пьянствовали, но еще и списать мало умели». Даже начальник всей полиции империи вынужден был просить Кабинет министров прислать к нему в Главную полицмейстерскую канцелярию хотя бы 15 трезвых подьячих, поскольку имеющиеся «за пьянством и неприлежностью весьма неисправны»{164}. Заканчивались такие упражнения порой трагически, как для писаря Шляхетского кадетского корпуса Максима Иванова: в 1747 г. загулявший чиновник снаходился сего апреля с 13 по 22 числа в пьянстве, а с 22 по 29 число в меленхолии, в которой он, Иван, четыре раза убежав с квартиры и прибежав к реке Неве, хотел утопитца» и, в конце концов, был признан сумасшедшим и заточен в монастыре{165}.
На какие же доходы могли пить и гулять чиновники? Только старшие из них, секретари и обер-секретари, получали более или менее приличные деньги (порядка 400–500 руб. в год, а наиболее заслуженные и больше), сопоставимые с доходами армейского полковника. Уровень оплаты труда рядового канцеляриста составлял от 70 до 120 руб. в год; а большинство из них — копиисты — получали от 90 до 15 руб., что сопоставимо с оплатой труда мастеровых, которым по причине ее недостаточности полагался еще натуральный паек{166}. Источником дополнительных доходов становились относительно «безгрешные» акциденции (плата подьячему за составление челобитной-прошения; выдачу справки и т. д), обычные взятки и совсем уже «наглые» хищения или вымогательства денег при сборе налогов и сдаче рекрутов; все это было своеобразной компенсацией низкого социального статуса и убогого материального положения бюрократии.
В Петербурге середины XVIII столетия нередко можно было встретить не только нетрезвого канцеляриста, но и подгулявших министров, послов и даже ученых: адъюнкт Академии наук Михайло Ломоносов в 1742 г. «напився пьян, приходил с крайнею наглостию и безчинством в ту полату, где профессоры для конференций заседают; не поздравя никого и не скиня шляпы, а идучи около профессорского стола, ругаясь, поносил поносил профессора Винцгейма и прочих профессоров многими бранными словами». За безчинные в пьянстве поступки молодой ученый угодил под арест, но вскоре был прощен «для ево довольного обучения»{167}.
Постоянный оппонент и критик Ломоносова — В. К. Тредиаковский считал возможным высмеять коллегу в публичной эпиграмме:
А сам Ломоносов и его соратники по Академии наук без особого успеха пытались навести порядок в ее учебных заведениях, чьи питомцы воздержанностью не отличались. В 1748 г. начальство Академического университета поставило часовых и сторожей к общежитию, поскольку студенты вместо занятий «гуляют и пьянствуют и в подозрительные дома ходят и от того опасные болезни приносят».
Нескольким поколениям русских студентов, изучавших в XVIII веке иностранный язык, в популярном учебнике предлагались для перевода следующие школьные разговоры о пользе пива:
«1-й студент: У меня от жажды уже в горле засохло.
2-й студент: Так ты его промочи… Такое питье подлинно молодым людям и тем, которые упражняются в науках: оно головы не утруждает».
Вероятно, порой и вправду не утруждало: веселая компания студентов Академического университета в 1747 г. повадилась устраивать пирушки прямо в обсерватории, за что начальство решило ее предводителя, гуляку-студента Федора Попова, «о котором две резолюции были, чтоб оный от пьянства воздержался, однако в состояние не пришел; того ради отослать… по прежней резолюции мая 1 числа для определения в солдаты в Военную коллегию»{168}.
Хлопоты доставляли и преподаватели. В 1761 г. Академия рассматривала вопрос о назначении студента Петра Степанова учителем арифметики в академическую гимназию и сочла возможным решить его положительно, с успокоительной резолюцией, что пьянство кандидата «порок не природный, то может быть что исправится». При подобных воспитателях и ученики вели себя соответственно: в 1767 г. «будущие Ломоносовы» (по выражению самого ученого) подожгли гимназию. Не случайно московские студенты той эпохи принимали по вступлении в университет особую присягу, обязываясь «жить тихо, благонравно и трезво, уклоняясь от пьянства, ссор и драк… паче же всего блюстись подозрительных знакомств и обществ, яко опаснейшей заразы благонравию..»{169}.
Ситуация и в просвещенные времена Екатерины II (1762–1796 гг.) менялась мало. «Руководство учителям» созданных по реформе 1782–1786 гг. народных училищ требовало от педагогов благочестия, воздержанности от пьянства, грубостей и «обхождения с непотребными женщинами». Учеников запрещалось бить за «худую память» и «природную неспособность» (за остальное можно?) и ругать «скотиной» и «ослиными ушами». Но судя по многочисленным мемуарным свидетельствам, школьные учителя именно так себя и вели.