Ученый и государственный деятель Василий Никитич Татищев в завещании своему сыну счел нужным указать, что для государственной пользы необходимо отказаться, «как и во всех европейских государствах», от спаивания народа казной: «Где вино в вольной продаже есть, там всегда меньше пьяниц, беглых, воров и разбойников… а кабак ни что иное как токмо общее всем подлым людям прибежище и пристойное знакомство: там один другого всяк по своему желанию всегда найдет, краденое разделить и продать, а достальное пропить или в карты и в кости проиграть — всему удобной случай»{189}.
В Петербурге в 1790 г. была издана книга «Водка в руках философа, врача и простолюдина». Ее автор, знаменитый естествоиспытатель Карл Линней, предупреждал, вопреки распространенной в то время точке зрения о медицинской пользе алкоголя, что пьянству неизбежно сопутствуют различные болезни и «злоупотребление сего напитка в нынешнее время больше истребило и истребляет людей, нежели моровое поветрие и самые жестокие и кровопролитные войны»{190}.
Дошли до нас из народной среды и интересные документы иного рода — заговоры, на помощь которых полагались те, кто стремился избавиться от «винного запойства»: «Солнышко ты привольное, взойди на мой двор, а на моем дворе ни людей, ни зверей. Звезды, уймите раба Божьего от вина; месяц, отвороти раба Божьего от вина; солнышко, усмири раба Божьего от вина»{191}. Широкое распространение в XVIII–XIX вв. получили народные лубочные картинки, осуждавшие пьянство: «Пьянственная страсть», «О пьянице, пропившемся в кружале», «О горе, злая жена пьяница» и т. п. Порой решалась протестовать и местная администрация, как это сделали в 1731 г. в Тобольске губернские власти, указывая на явный вред для самой казны от неограниченного распространения откупов на уральских заводах: «…по вступлении в откуп кабаков Андрей Грек, екатеринбургский обыватель, кабаки поставил. И от всегдашнего пьянства мастеровые люди в совершенное безумие приходят и мастерства доброго лишаются»{192}.
А. Болотов с гневом и болью писал о «плачевном и великом влиянии, какое имела повсеместная и дешевая продажа вина на нравственое состояние всего нашего подлаго народа, особливо деревенских жителей. Все они, прельщаясь дешевизною вина, и имея всегдашний повод к покупанию онаго, по обстоятельству, что оное везде и везде продавалось, и не только за деньги, но и в долг, и под заклад платья, скотины и других вещей, вдались в непомерное пьянство н не только пропивали на вине все свои деньги, но нередко весь хлеб и скотину и чрез то не только вконец разорялись, но повреждалось и нравственное их состояние до бесконечности. Они делались из постоянных и добрых людей негодяями и пропойцами, и из добрых хозяев мотами и расточителями, из прилежных и трудолюбивых поселян — ленивцами и тунеядцами, и из честных и праводушных — плутами, ворами и бездельниками…»
Вероятно, почтенный мемуарист все же несколько преувеличивал. Деревенский пьяница — в XVIII веке явление еще сравнительно редкое, и бытописатели той поры видели только отдельные «плачевные примеры по некоторым деревням, где водится такое закоренелое обыкновение, что при сельских забавах и плясках парни подносят девкам стаканами горелку и считают себе обидою, если оне не выпьют, понужая их опорожнить насильно. В таких деревнях не видно почти ни одново румянова и свежева лица; все бабы и взрослыя девки бледны и желты, как мертвецы». Огульные обвинения русского народа в пьянстве отвергал и историк XVIII века И. Н. Болтин: сам будучи помещиком, он резонно указывал, что его крестьянам для пьянства «недостает времени, будучи заняты беспрерывно работою едва не чрез целый год»{193}.
«Пьянственная страсть» при этом угрожала не только социальным низам. От пришедших «в совершенное безумие» избавлялись теми же средствами, что и в прошедшем веке. Императрица Елизавета приказала запереть в Донском монастыре сына выдающегося петровского дипломата барона Исая Петровича Шафирова: «он в непрестанном пьянстве будучи, отлуча от себя с поруганием жену и детей своих, в неслыханных и безумных шалостях обретается». Знаменитый канцлер А. П. Бестужев-Рюмин после бесплодных увещеваний вынужден был в 1766 г. просить Екатерину II о ссылке в монастырь «за великое пьянство» своего сына — генерал-лейтенанта и камергера двора.
Менее высокопоставленные подданные старались выражать свои мнения в традиционной форме анонимного «подметного письма». В 1732 г. к грозной императрице Анне Иоанновне попала жалоба на откупщиков и их подручных, усиленно принуждавших народ пить: «Наливают покалы великии и пьют смертно, а других, которыя не пьют, тех заставливают сильно; и многие во пьянстве своем проговариваютца, и к тем празным словам приметываютца приказные и протчия чины»{194}. Безымянный автор этого сочинения хорошо знал, что в то, время кабацкие возлияния нередко заканчивались для «питухов» серьезными неприятностями. Стоило поручику в заштатном гарнизоне обругать очередной приказ, возлагавший на него новые тяготы, или загулявшему посадскому в кабаке сравнить императорский портрет на серебряном рубле со своей подругой, как тут же находились «доброжелатели», готовые обличить беднягу в оскорблении титула и чести государя Обычно такого рода дела, не представлявшие, с точки зрения многоопытных следователей, опасности, заканчивались для обвиняемых — особенно если те не запирались, а сразу каялись в «безмерном пьянстве» — сравнительно легко: поркой и отправкой к прежнему месту жительства или службы.
В более либеральное царствование дочери Петра Великого Елизаветы находились и более смелые оппоненты откупных порядков. В 1751 г. скромный архивариус Мануфактур-коллегии Андрей Лякин осмелился публично в Сенате объявить и подать в страшную Тайную канцелярию свой проект «О избавлении российского народа от мучения и разорения в питейном сборе». Опытный чиновник с 40-летним стажем сожалел, что нельзя «вовсе пьянственное питье яко государственной вред искоренить, т. к. народ к нему заобыклый и по воздуху природный и склонный». Однако он полагал, что корчемство и злоупотребления откупщиков можно пресечь отказом от привилегий и переходом к свободному винокурению с уплатой полагающихся налогов по примеру соседней Украины, ибо «где запрещение — там больше преступления». Правда, автор достаточно трезво оценивал свои возможности, а также перспективы ограничения доходов «многовотчинных господ» и в случае высочайшего неудовольствия был готов постричься в монахи{195}. Следы этого проекта теряются в Сенате, куда дело было послано из Тайной канцелярии.
Но любые практические попытки воспрепятствовать расширению питейного промысла сразу же наталкивались на сопротивление откупщиков и стоявшего за их спиной казенного ведомства. Бессильным оказывался в таких случаях и авторитет церкви — тем более, что и в XVIII веке приходилось издавать грозные указы «об удержании священнического и монашеского чина от пьянства и непотребного жития», лишать духовных лиц сана и отсылать в «светские команды»{196}. Начальство духовных учебных заведений назначало «честнейших учеников-фискалов» для слежки за своими товарищами, посещавшими питейные дома; с последних, а также с не отличавшихся трезвостью преподавателей брались специальные подписки о воздержании от спиртного.
Канонизированный впоследствии воронежский епископ Тихон Задонский тщетно пытался утверждать среди своей паствы соответствующие нормы поведения: запрещал мирские развлечения подчиненному духовенству (вплоть до ареста), смог убедить мирян воздерживаться от разгульных увеселений на масленицу и другие праздники. При этом владыка использовал не только силу своей проповеди, но и административные меры в виде подписки обывателей о непосещении кабаков под угрозой наказания «по силе священных правил и указов». Своим усердием Тихон создавал трудности для местных кабатчиков и богатого купечества, в результате чего вынужден был в 1768 г. удалиться на покой{197}. Такая же судьба постигла и вологодского епископа Серапиона, который запрещал откупщикам строить новые кабаки в своих вотчинах и даже приказал не пускать в церкви и к исповеди откупщиков и их служащих.