Эта традиция, достаточно давняя, отразилась еще в былинных текстах (записанных в XIX в.):
а также в юридическом памятнике сборнике церковных правил т. н. Стоглавого собора 1551 г.: «…Пиши по чаши или по две, или по три, сего мы ниже слышати хощем, ниже ведати меру чаш онех, но сицева мера наша есть егда пияни»{280}.
Четыре столетия спустя, в конце XIX века привычка пить как бы запоем уже отмечалась в специальных научных изысканиях как сложившаяся особенность русской питейной традиции: «В других странах население пьет вино более равномерно, и… посему при большем сравнительно с Россией душевом потреблении алкоголя в виде разных крепких напитков пьянство развито несравненно слабее, нежели у нас»{281}. Отмечался также и особый престиж водки как обиходного средства платежа за услуги и как почетного угощения, особенно со стороны знати и начальства, от которого никак невозможно отказаться{282}, о чем писал еще в XVII в. упоминавшийся Адам Олеарий.
Такой механизм социального общения хорошо рисуют бесхитростные воспоминания сказителя былин И. А. Касьянова, которому пришлось внезапно предстать перед собирателем фольклора ученым-филологом и действительным статским советником (т. е. генералом) А. Ф. Гильфердингом: «Александр Федорович принял меня очень ласково. Но я, видя такое важное лицо, стоял перед ним с дрожащим сердцем. И он, господин, видит во мне перемену, говорит Ефиму Ивановичу: «Налей рюмочку хорошей водки!» Еще более оробевший гость отказывался («потому, что никогда не пивал»), и только после поданного ему генералом чая «просветился духом, как будто стало и посмелее. Тогда начал я петь былину о Добрыне Никитиче, а генерал начал сам писать…»{283}
Иными словами о социальной роли водки в народной жизни рассказал Н. А. Некрасов в поэме «Кому на Руси жить хорошо»:
Однако питейная «разрядка» могла завершиться и не столь благополучно. В XVII веке в кабаке или на домашней попойке нередко начинались политические «розыски»: подгулявшие участники не стеснялись в выражениях, а порой в хмельном кураже объявляли за собой «государево слово и дело», становясь на время особо важными персонами.
Иногда за такими отчаянными поступками стояла личная вражда, иногда — желание рассказать в центре о злоупотреблениях провинциальных властей. А чем руководствовались простые мужики, вроде Богдана Рязанова («пьючи на кабаке, говорил непригожее слово и называл себя царевым сыном, а какого царя сыном, того именно не выговорил»), Ивашки Григорьева («напився пьян и взяв к себе на руки сына своего только ныне году и называл его царскими семяны») или кабацкого откупщика из Епифани Ивана Перфильева («сидя за пивом», вдруг объявил себя в 1638 г. «государевым братом»){284}?
Как правило, большинство подобных происшествий никакой политики не касались. Поутру при расспросе у пытки вчерашние гуляки одинаково в десятках дел отвечали, что говорили «пьяным обычаем», «в забвении ума», «спьяна», «пьяным без памяти» и вообще «не по-мнючи ничего». В большинстве случаев подобные объяснения считались вполне достаточными. Соответствующим было и наказание: битье кнутом или батогами с возвращением к прежним обязанностям. Иногда такие дела достигали самых верхов бюрократической иерархии и удостаивались милостивой резолюции самого царя Алексея Михайловича, вроде: «Пей, мужик, вор пьяный, и не ври сам…»
Впрочем, стечение народа в питейных заведениях могло порой вызывать и серьезное беспокойство властей. Так, в тревожном августе 1774 г., когда в Поволжье шли решающие бои правительственных войск с крестьянской армией Емельяна Пугачева, в Туле капрал одного из московских полков Даниил Медведчиков, выйдя из питейного дома, тут же, на улице, объявил себя посланцем крестьянского вождя «Петра III» с указами к местным властям. Гуляка наделал в городе немалый переполох, пока дело не прояснилось после протрезвления виновника беспокойства. Опасение любых неуказных народных «скопищ» заставляло правительство Екатерины II негласно контролировать обстановку в кабаках, и в декабре 1773 г. московский главнокомандующий Михаил Волконский докладывал императрице о распоряжении по московской полиции «употребить надежных людей для подслушивания разговоров публики в публичных сборищах, как то в рядах, банях, кабаках, что уже и исполняется..»{285}.
В эпоху Просвещения предметом рассмотрения службы безопасности Тайной канцелярии постоянно становились дела по доносам о непитии здоровья ее императорского величества; никакие извинения при расследовании таких политических преступлении во внимание не принимались. Только при Екатерине II такая практика стала исчезать, и поэт Г. Р. Державин мог искренне приветствовать наступление новых времен:
Использовали власти спиртное и в качестве испытанного средства усмирения народных выступлений. В бунташном XVII столетии во время грозных волнений в столице в 1648 и 1682 гг. по приказу царя выкатывались бочки вина и меда для наиболее активной части восставших стрельцов, что помогло привлечь их на сторону правительства и направить против вчерашних союзников посадских людей и холопов.
Водка использовалась и в качестве средства социальной демагогии, когда очередной дворцовый переворот или утверждение на престоле нового монарха сопровождались объявлением некоторых льгот, повсеместным открытием кабаков и угощением черни за казенный счет.
Юный солдат Преображенского полка и будущий поэт Гавриил Державин хорошо запомнил день революции 1762 г., когда Екатерина II свергла своего мужа Петра III и все петербургские кабаки были предусмотрительно открыты: «День был самый красный, жаркий… Кабаки, погреба и трактиры для солдат растворены: пошел пир на весь мир; солдаты и солдатки, в неистовом восторге и радости, носили ушатами вино, водку, пиво, мед, шампанское и всякие другие дорогие вина и лили все вместе без всякого разбору в кадки и бочонки, что у кого случилось. В полночь на другой день с пьянства Измайловский полк, обуяв от гордости и мечтательного своего превозношения, что императрица в него приехала и прежде других им препровождаема была в Зимний дворец, собравшись без сведения командующих, приступил к Летнему дворцу, требовал, чтоб императрица к нему вышла и уверила его персонально, что она здорова… Их уверяли дежурные придворные… что государыня почивает и, слава Богу, в вожделенном здравии; но они не верили и непременно желали? чтоб она им показалась. Государыня принуждена встать, одеться в гвардейский мундир и проводить их до их полка». Позднее содержатели питейных заведений поднесли императрице счет на 77 133 рубля, в каковую сумму обошлась радость подданных по поводу ее восшествия на престол. Счет императрица оплатила{286}.