К «грязным» относятся трактиры для чернорабочих, извозчичьи, постоялые дворы, чайные, закусочные, народные столовые и кабаки. Все помещения таких трактиров состоят из 2–3 низких, тесных комнат с промозглым, вонючим запахом: сюда набирается народу «сколько влезет», так что повернуться негде; мебель состоит из простых скамеек и столов, посуда деревянная, никогда не моющаяся… Понятно, что никто не пойдет сюда есть или пить, а идут для оргий или укрывательства…»{308}
Такие трактиры, помимо пьянства, служили и рассадниками преступности. Впрочем, и в некоторых даже респектабельных с виду заведениях иного клиента запросто могли «посадить на малинку»: опоить наркотиком, обыграть в карты, ограбить в бесчувственном состоянии до нитки и выкинуть на улицу.
При отсутствии желания или денег на посещение таких трактиров жажду можно было утолить рядом с любой казенной винной лавкой. С купленной «сотки» или «шкалика» («мерзавчик мал для желудка, да дешев для кармана») сбивался сургуч, затем пробка вышибалась из бутылки, которая тут же выпивалась прямо из горлышка. Такой тип потребления спиртного был типичным для обитателей городского дна и составлял обычный рацион поденных рабочих, получавших 30–50 копеек в день. «8 копеек — сотка водки, 3 — хлеб, 10 — в «пырку», так звались харчевни, где за пятак наливали чашку щей и на 4 копейки или каши с постным маслом, или тушеной картошки» — сообщал знаток московской уличной жизни конца позапрошлого века В. А. Гиляровский{309}.
Впрочем, что касается культуры потребления, то порой она и на самом верху оставалась не слишком высокой. Про императора Александра III рассказывали, что он любил по вечерам распить с начальником своей охраны генералом Черевиным бутылку-другую коньяка и в веселом расположении духа побарахтаться на полу{310}. Сын Александра III и его наследник Николай в молодости служил в лейб-гвардии гусарском полку, офицеры которого славились беспробудным пьянством; в то время наследника российского престола можно было иногда застать в компании друзей на четвереньках перед лоханью с шампанским. Его дневник тех лет содержит многочисленные сообщения типа «пили дружно», «пили хорошо», «пили пиво и шампанское в биллиардной» и т. п. Будущий царь добросовестно подсчитал, что только за один вечер было выпито 125 бутылок шампанского, и в качестве своего спортивного успеха отмечал, как «напоили нашего консула» во время путешествия по Нилу{311}. Перебесившись в лучших гвардейских традициях, Николай впоследствии пил весьма умеренно; но для управления огромной страной ему не хватало совсем иных качеств…
Двор, купцы, мещане и рабочие, как и прочие городские жители, составляли на рубеже веков лишь несколько процентов населения империи. Основными налогоплательщиками и потребителями спиртного оставались крестьяне. В деревенском быту потребление долго сохраняло традиционный, обрядовый характер: пили в основном «миром» по семейным и церковным праздникам в духе старинных братчин-«канунов» и с непременной «гость-бой» — активным общением крестьян из разных селений: родственников, свойственников и знакомых. Свидетельством неприятия господского образа жизни могут служить, наг наш взгляд, народные исторические песни XIX века, где безымянный генерал обвиняется в том, что
а вполне исторический граф Аракчеев предстает пьяницей, который «заедает, запивает наше жалованье» и приводит французов в Москву{312}.
Достаточно странными, на взгляд нынешнего поколения, могут выглядеть воспоминания стариков-крестьян о том, что еще в годы их молодости выпивка в будний день была из ряда вон выходящим событием, или что в гостях принято было пить маленькими рюмочками (а не гранеными стаканами) и только по предложению хозяина. Постоянный общинный и внутрисемейный контроль воспитывал внутреннюю культуру крестьянина и вводил винопитие в рамки «степенного» поведения, когда спиртное становилось лишь одним из атрибутов общения, а никак не его целью: «Отец и два соседа три вечера пили … четушку водки, разговоров было очень много», — именно так вспоминали об ушедших традициях вятские колхозники, и речь при этом шла не о глубокой старине, а о довоенной деревне{313}.
С глубокой древности до XIX века дожили в русской деревне коллективные братчины-«кануны» и коллективные трапезы по обету отдельных лиц или целого «мира». В этих праздниках и застольях сохранилась память о древних языческих приношениях. Личные обеты давались обычно в память того или иного святого в случае болезни домашнего животного; общие — при падеже скота или другом несчастье, постигшем всю деревню. Празднество по коллективному обету происходило вблизи деревенской церкви, а по личному — во дворе владельца жертвенного животного. Из церкви приносились иконы, и совершалось богослужение, после чего все садились за общий стол: ели, пили пиво, устраивали хоровод или с песнями шли по деревне, заходя во все дома, чтобы попить пива. Среди взрослых мужчин практически не было непьющих; но не было и горьких пьяниц, потому что выпивка на празднике была делом публичным{314}.
Необходимо также отметить и сезонный характер «пития». Даже в XX веке, как и за триста лет до этого, «гуляли» преимущественно осенью и зимой, после уборки урожая; в страду потребление падало{315}. Систематический упорный труд земледельца не допускал постоянной выпивки; но уж по праздникам, на ярмарке или на городском торгу, да еще в хороший урожайный год можно было отвести душу: «… Шум, крик и разудалые песни еще более усилились. К колоколу подвезли новых питий… Гулянье было в полном разгаре. Фабричные щеголихи, обнявшись, расхаживали гурьбами, распевая во все горло веселые песни. Подгулявшие мастеровые, с гармонью в руках и с красным платком на шее, бесцеремонно с ними заигрывали… Но что делалось на качелях и в соседних ресторанах, на коньках и в питейных заведениях — описать невозможно. Одним словом, веселье было одуряющим. И, Боже, сколько было выпито вина и пива! Сколько выпущено острот, язвительных и милых! Перетоптано пчел и перебито посуды!» — эту меткую зарисовку народного гулянья оставил выдающийся художник-передвижник В. Г. Перов{316}.
Картины таких шумных празднеств вполне могли внушить заезжим иностранцам представления о повальном пьянстве народа, тогда как их участники после тяжелого похмелья возвращались к повседневному напряженному труду и длительному воздержанию от спиртного. Упоминавшийся выше А. Н. Энгельгардт, обосновавшись в своем смоленском имении, был немало удивлен трезвостью крестьян, составлявшей разительный контраст привычкам городских обитателей: «Такие пьяницы, — писал он, — которых встречаем между фабричными, дворовыми, отставными солдатами, писарями, чиновниками, помещиками, спившимися и опустившимися до последней степени, между крестьянами людьми, находящимися в работе и движении на воздухе весьма редки»{317}.
Деревенские праздничные застолья проходили весело и мирно, употребляли крестьяне напитки домашнего производства: в праздники — сыченый мед (медовуху), брагу и пиво; покупное вино пили реже. Ситуация стала меняться только в XIX веке по мере проникновения в деревню денежно-рыночных отношений и постепенного разложения патриархального уклада жизни. Утверждению кабака в деревенском быту способствовали и ликвидация помещичьей опеки, и объявленная в 1863 г. свобода торговли водкой. «Народ, почуя свободу, упивался и волей, и вином», — вспоминал об этом времени бывший крепостной, ставший волостным старшиной{318}.