К началу нового XX столетия появилось и городское хулиганство. Привычное для наших современников явление тогда было еще в новинку, и в 1912 г. Министерство внутренних дел России разослало по губерниям специальную анкету с вопросом; «В чем оно, главным образом, проявляется и не имеется ли особых местных видов хулиганства? В ответ московские власти указали: В пении во всякое время дня и ночи, даже накануне праздников, безобразных песен, в сплошной площадной ругани, битье стекол, открытом — на площадях и улице — распивании водки, в самом нахальном и дерзком требовании денег на водку; в дерзком глумлении без всякого повода над людьми почтенными, в насмешках и издевательствах над женщинами и их женской стыдливостью»{329}.
Рядом с центральными улицами и бульварами крупных городов вырастали перенаселенные фабрично-заводские ^районы с мрачными казармами-общежитиями и грязными переулками, где кабаки целиком заменяли все прочие очаги культуры.
Только за один день 9 июня 1898 г. Московская городская дума утвердила целый список новых питейных заведений:
«Управа позволяет себе к этому докладу присоединить дополненный список, дабы не задерживать открытия трактиров. Прошу выслушать этот список:
Разживина Евдокия Николаевна, жена весьегонского купца. Ресторан с продажей крепких напитков, с четырьмя кабинетами, в доме Романова, 2-го участка Арбатской части, по проезду Тверского бульвара,
Кузьмина Евдокия Ивановна, московская купчиха. Трактир с продажей крепких напитков, с садом в собственном доме, 1-го участка Хамовнической части, на Большой Царицынской улице,
Мотасова Евдокия Петровна, крестьянка. Трактир с продажей крепких напитков в доме Львовой…
Моисеев Сергей Васильевич, каширский мещанин. Трактир с продажей крепких напитков, с садом, в доме Гудковой'и Смирновой, 1-го участка Якиманской части, по Сорокоумовскому переулку..
Бурханов Иван Акимович, крестьянин. Трактир с продажей крепких напитков, с тремя кабинетами, в доме Попова, 2-го участка Пресненской части, по Камер-Коллежскому валу…»{330}
Аграрное перенаселение постоянно выталкивало в города все новые и новые массы безземельных и малоземельных крестьян, которые не находили себе рабочих мест: спрос на рабочую силу в промышленности не успевал за этим процессом. В конце XIX столетия русская литература и периодика уловили еще один новый социальный тип босяка, воспетого молодым Горьким. В деклассированную среду городских трущоб попадали не только крестьяне, но и выходцы из других сословий, не нашедшие своего места в новых условиях: купцы, интеллигенты, дворяне, священники — все те, кто собрался в ночлежке в известной горьковской пьесе «На дне».
Для этих слоев, так же как и для массы малоквалифицированных рабочих, был характерен постоянный, «наркотический» характер потребления спиртного, когда «водка переходит в разряд обычных, ежедневных продуктов», а тяга к ней подавляет все прочие человеческие потребности{331}.
пели в начале XX в. петербургские рабочие фабрики «Треугольник». На отношении к труду и досугу оказывали влияние и невозможность распоряжаться результатами этого труда, и ограничения социальной мобильности. Выбиться наверх было трудно; куда легче дождаться следующего после тяжелой работы праздника, отдыха. Но для многих этот праздник начинался и заканчивался в кабаке, что нашло отражение в фольклоре:
14—16-часовой рабочий день, постоянное переутомление, плохое питание, неуверенность в завтрашнем дне — все это в наибольшей степени было характерно для работников многочисленных мелких мастерских с меньшей, по сравнению с квалифицированными рабочими крупных предприятий, оплатой труда.
В этой среде петербургских мастеровых исследователи сталкивались с самым тяжелым, запойным пьянством: «Нам не очень редко попадались лица, которым в день выпить 1–2 бутылки водки нипочем и они даже за трезвых и степенных людей слывут… Другие работают всю неделю не беря в рот ни одной капли водки, но зато утро праздника они пьяны. Третьи месяцами в рот водки не берут, но если запьют, то обыкновенно допиваются до белой горячки»{332}. Наиболее отличавшимися в этом смысле профессиями были сапожники и столяры.
Обычно после праздничных гуляний московские репортеры сообщали:
«…в эти дни у нас переполнены все специальные отделения больницы, приемные покои, полицейские камеры… В Арбатский приемный покой, например, на праздниках было доставлено около 150 человек пьяных. Из них 25 были бесчувственно пьяны. Один «сгорел от вина» — скончался. 15 человек пьяных были доставлены с отмороженными частями тела.
В Лефортовский полицейский дом на празднике, как мы слышали, доставлено было 28 трупов. Из них большая часть «скоропостижно умерших», т. е. тоже «сгоревших от вина».
Приводимые цифры, конечно, приподнимают только один краешек завесы, за которой скрываются целые гекатомбы жертв праздничного алкоголя{333}.
А вот официальная статистика: в 1904 году в камеры для вытрезвления при полицейских участках Петербурга попало 77 901 человек, в 1905 г. — 61 535 чел., в 1906 г. — 58 452 чел., в 1907 г — 59 744 чел. и в 1908 г. — 64 199. (это люди, появившиеся в публичных местах в «безобразно-пьяном виде», арестованные полицией и доставленные для вытрезвления{334}).
Обследование бюджетов петербургских рабочих показало, что и с повышением уровня квалификации и заработка их расходы на спиртное росли и абсолютно, и относительно{335}. Особенно велика доля таких расходов (до 11 % бюджета) была у тех, кто не имел своего угла и поэтому больше времени проводил в трактирах и тому подобных общественных местах. Эта закономерность показала: при почти поголовном употреблении спиртного (постоянно пили 90 % опрошенных рабочих) и непрестанных тратах на него — даже при нередкой нехватке денег и превышении расходов над доходами — алкоголь в городских условиях уже стал привычным, необходимым и даже престижным продуктом.
Таким был несколько неожиданный для самих исследователей конца XIX — начала XX века вывод: при более высоком доходе и культурном уровне горожан (и больших возможностях удовлетворения своих культурных потребностей) они пили намного больше деревенских жителей в 3–4 раза. Отмеченное же статистикой некоторое снижение душевого потребления спиртного в 80-е гг. XIX столетия объясняются падением уровня производства и относительным застоем в промышленности{336}. Напротив, периоды промышленного подъема и связанный с ними рост городского населения привлекал десятки тысяч новых «питухов», переходивших от традиционного деревенского к более интенсивному городскому стилю пития.
К водке приучала и армия. В солдатских песнях славного победами русского оружия XVIII века неизменно присутствует и кабак-«кружало», где вместе с царем-солдатом Петром угощаются и его «служивые»{337}. Но в том же столетии главнокомандующему русской армии уже приходилось докладывать, что «за малолюдством штаб- и обер-офицеров содержать солдат в строгой дисциплине весьма трудно и оттого ныне проезжающим обывателям по дорогам чинятся обиды».