Подобные обиды происходили не только где-то на марше или на неприятельской территории, но и в самой столице. Книги приказов по гвардейским полкам за 1740–1741 гг. из месяца в месяц повторяют распоряжения, чтобы солдаты «в квартирах своих стояли смирно и никаких своевольств и обид не чинили и без позволения никто никуда с квартир не отлучались, тако же и по улицам от солдат никакого стуку и шуму и никому никаких обид не происходило». На службу гвардейцы являлись «в немалой нечистоте, безвестно отлучались» с караулов, играли в карты «на кабаках», «бесстрашно чинили обиды» полицейским постам и обывателям, устраивали на улицах драки и пальбу, являлись в кражах на городских рынках и у своих же товарищей, многократно впадали во «французскую болезнь» и не желали от таковой «воздерживаться». Обыденной «продерзостью» стало «пребезмерном пьянство», так что даже приходилось издавать специальные приказы по полку, «чтоб не было пьяных в строю»{338}.
Страдали обыватели и от неизбежного в то время постоя служивых, ведь до второй половины XIX века армия не имела казарм. Поэтому полковым командирам приходилось периодически предписывать: . «накрепко смотреть за маркитантерами, дабы оные вина, пива и меду, кроме съестных припасов и квасу, продажи не производили», — что оставалось не более чем благим пожеланием.
Принципиально не изменило ситуацию и введение всеобщей воинской повинности, тем более, что спиртное по-прежнему полагалось к выдаче от казны: матросы ежедневно получали чарку во время плавания, а солдаты, по положению о ротном хозяйстве 1878 г., не менее 9 раз в год по праздникам, а сверх того — по усмотрению начальства в качестве поощрения за успешно проведенные учения или смотры.
Не менее торжественно отмечались в старой армии — за счет офицеров — полковые или эскадронные праздники, временно разряжавшие атмосферу муштры и кастовой отчужденности офицерского корпуса от нижних чинов:
«Празднество начиналось с молебна в казармах в присутствии командира полка и всех свободных офицеров полка. Помолившись и прослушав многолетие, приступали к выпивке, для чего переходили в эскадронную столовую. Там были уже для солдат расставлены покоем столы, устланные чистыми скатертями и ломившиеся от закусок. В углу на особом столе стояли ведра с водкой. В комнате рядом накрывался особый стол для господ офицеров. Когда солдаты занимали свои места, выпивку открывал сам генерал. Он подходил к столу с водкой, где вахмистр наливал ему стопочку, черпая водку половником из ведра. «Ну, ребята, поздравляю вас с вашим праздником от души и до дна пью за ваше здоровье»! — бравым баритоном провозглашал генерал и, картинно осенив себя по-мужицки широким крестным знамением, лихо опрокидывал стопку. «Покорнейше благодарим, ваше превосходительство!» — степенно отвечали солдаты. После генерала ту же процедуру проделывали по очереди все присутствующие офицеры, начиная от старшего и кончая младшим. На этом кончалась официальная часть, после которой все садились, и тут уже каждый безо всякого стеснения принимался жрать и пить в полное свое удовольствие. Офицеры пили шампанское, солдаты — водку и пиво. К концу пиршества выступали песельники, появлялась гармошка и начиналась пляска»{339}.
Приобретенные на службе питейные традиции оказывались весьма прочными. Даже при николаевской муштре и дисциплине отборные ветераны, георгиевские кавалеры роты дворцовых гренадеров, не могли удержаться от злоупотреблений, и их приходилось исключать с почетной службы «на собственное пропитание»{340}.
По этнографическим данным, именно в XIX в. запойное пьянство, в его наиболее тяжелых формах, связанных с жестокостью и убийствами, прочно входит к фольклор ненцев и других народов Севера, где рефреном многих эпических песен звучит фраза «Так-то мы угощались»{341}.
Что же касается высших сословий, то в начале XIX века культ заздравных чаш означал не только прославление радостей жизни и чувственной любви;
но имел и отчетливый политический привкус торжества свободного содружества свободных людей в противовес абсолютистскому государству:
От все более нараставшей в общественной сфере реакции, иерархии чинопочитания и скуки
стремились уйти в вольную среду: за кулисы театра, в цыганский табор или дружеский кутеж.
Не случайно сам Николай I в 1826 г. лично принял участие в расправе над поэтом Александром Полежаевым, поводом для чего послужила поэма «Сашка», герои которой, московские студенты-гуляки, — искали «буйственной свободы» с подчеркнуто «демократическими» манерами, порой переходящими в отрицание любых общественных норм:
Но при ликвидации «свободы» остальные компоненты такого образа жизни становились вполне приемлемыми для режима: пьянство и гульба без какой-либо политической подкладки воспринимались как вполне благонамеренное занятие.
Наблюдая за нравами московского светского общества середины XIX столетия, маркиз де Кюстин проницательно заметил: «Русское правительство прекрасно понимает, что при самодержавной власти необходима отдушина для бунта в какой-либо области, и, разумеется, предпочитает бунт в моральной сфере, нежели политические беспорядки»{342}. Пометки Николая I на полицейских характеристиках гвардейских офицеров показывают, что императора интересовала лишь их политическая благонадежность; прочие сведения (типа: «игрок, предан вину и женщинам») и даже обвинения в продаже водки в казармах полагались вполне приемлемыми{343}.
Для интеллигенции и студенчества «отдушиной» стал Татьянин день — 12 (25) января; в этот праздник студенты и профессора могли произносить самые либеральные речи, т. к. в полицию никого не забирали.
Начинаясь с торжественного акта в Московском университете, празднование быстро превращалось в массовую гулянку, как описал ее Чехов в 1885 г.: «Татьянин день — это такой день, в который разрешается напиваться до положения риз даже невинным младенцам и классным дамам. В этом году было выпито все, кроме Москвы-реки, которая избегла злой участи, благодаря только тому обстоятельству, что она замерзла. В Патрикеевском, Большом Московском, в Татарском и прочих злачных местах выпито было столько, что дрожали стекла, а в «Эрмитаже», где каждое 12 января, пользуясь подшефейным состоянием обедающих, кормят завалящей чепухой и трупным ядом, происходило целое землетрясение. Пианино и рояли трещали, оркестры не умолкая жарили «Gaudeamus», горла надрывались и хрипли… Тройки и лихачи всю ночь не переставая летали от «Москвы» к «Яру», от «Яра» в «Стрельну», из «Стрельны» в «Ливадию». Было так весело, что один студиоз от избытка чувств выкупался в резервуаре, где плавают натрускинские стерляди…»{344}