Власти и формально, и по сути свернули борьбу с самогоноварением. Новый уголовный кодекс 1927 г. вообще не предусматривал какого-либо наказания за домашнее производство самогона{463}. Этот странный и единственный в 70-летнем советском законодательстве шаг, напротив, как раз способствовал распространению самогоноварения и приобщению к нему крестьян, в том числе молодежи.
По-видимому, Сталин не случайно обошел молчанием проблему народного здоровья и недвусмысленно дал понять, что рассматривает водку прежде всего в качестве средства увеличения государственного дохода. Более интеллигентные партийные и государственные деятели, как ведущий идеолог Емельян Ярославский или нарком здравоохранения Николай Семашко, на первый план выдвигали как раз необходимость «вытеснения более опасного для здоровья и более доступного населению самогона»{464}. Твердо был настроен на временный и исключительный характер этой меры и нарком финансов Сокольников: «По пути пьяного бюджета мы пойти не можем и не должны; разрешив эту продажу, мы должны вместе с тем взять твердый курс ограничения потребления алкоголя в стране не более 1/3 от объема довоенного выпуска»{465}, — но уже в январе 1926 г. был снят со своего поста.
Кстати, этот аргумент в пользу водочной монополии опровергался и главным противником Сталина, Троцким, язвительно критиковавшим идею спасения казенным спиртным от самогона: «Отвлекать от пивной при помощи пива — это почти то же самое, что изгонять черта при помощи дьявола… Почему не изгонять религию при помощи религии? Почему не завести в клубе богослужения в коммунистическом духе?»{466} — Как и во многом другом, несостоявшийся лидер оказался прав…
Наконец, очень характерна вера Сталина во всемогущество государственной власти, которая может вводить по собственному усмотрению те или иные общественные явления (вроде массового потребления водки) или упразднять их. К сожалению, это осталось традицией и в последующее время, при издании антиалкогольных постановлений 70—80-х гг.
Плоды принятого в 1924–1925 гг. курса появились очень скоро. К 1928 г. производство водки стремительно возросло с 4 до 41 миллиона ведер в год. Доходы от ее продажи были уже вполне сопоставимы с дореволюционными, хотя и уступали по доле в бюджете; 12 % в 1927 г. против 26,5 % в 1913 г. Помянутые Сталиным 500 млн. руб. весьма внушительно смотрятся на фоне суммы 800 млн, руб. — всех государственных капитальных затрат в 1926 г.{467}После ряда колебаний цены (вызванных поиском ее оптимальной величины, чтобы составить конкуренцию самогону) она установилась в 1926 г. на приемлемом для работающего горожанина уровне — 1 руб. 10 коп. за бутылку. Соответственно росло и потребление, причем вопреки наивным надеждам на то, что пьянствовать будут только классово чуждые граждане: «Пусть буржуазия прокучивает свои деньги в ресторанах, пивнушках и кафе это принесет только пользу советскому государству, которое еще больше обложит налогом владельцев пивных и ресторанов»{468}.
Однако потребление росло вопреки этим классовым прогнозам:
«Казалось бы, теперь налицо много условий, которые должны были сильно ограничить потребление алкоголя: продолжительный период воспрещения питейной торговли, исчезновение богатой буржуазии, крупного чиновничества, подъем революционного энтузиазма, общественных интересов, повышение вообще культурного уровня рабочих и красноармейцев, развитие клубной жизни, доступность различных развлечений, распространенность занятий спортом, упадок религиозности и ограничение роли обрядов, с которыми были связаны многие питейные обычаи и пр., — все это должно иметь могучее отвлекающее от алкоголя действие. Следовало ожидать, что эти результаты особенно резко должны были обнаружиться в таких крупных культурных и торгово-промышленных центрах, как Ленинград и Москва, где наиболее интенсивно ведется работа по строительству нового быта. Но монопольная статистика безжалостно разрушает эти надежды. Она свидетельствует, что за три года продажи вина столицы дошли уже до 65 % довоенного потребления и — что еще хуже — потребление продолжает расти», — искренне удивлялся такому противоречию опытный врач и участник дореволюционного трезвенного движения Д. Н. Воронов.
Тем не менее, по официальным данным самого Центроспирта, к 1928 г. на среднюю российскую душу приходилось уже 6,3 литра водки, что составляло 70 % от довоенного уровня{469}. При этом сохранялись прежние питейные традиции: горожанин пил намного больше крестьянина, хотя и в деревне потребление спиртного увеличилось, во многом благодаря фактической легализации самогоноварения. Одновременно к дореволюционному уровню приблизились показатели прямых и косвенных потерь от пьянства, заметно помолодевшего. Исследования бюджетов юных строителей социализма показали, что в 1925 г. рабочая молодежь тратила на спиртное уже больше, чем до революции. Только за 1927/1928 г. было зарегистрировано 300 тысяч пьяных преступлений, ущерб от которых оценивался (вероятно, по разной методике подсчета) от 60 млн. до 1 млрд. 270 млн. руб.{470}
Не оправдалась и надежда на снижение масштабов самогоноварения. Попытка вытеснить самогонку путем выпуска в продажу казенного вина, при цене его в 1 руб. 10 коп. за бутылку, увенчалась успехом в основном в городах, где цена на самогонку держалась сравнительно высоко — 70 коп. за бутылку и выше. При такой разнице в ценах городской потребитель предпочитал покупать менее вредное казенное вино, легко получая его в многочисленных торговых заведениях, чем разыскивать продавца самогонки и подвергать себя неприятностям от милиции. Но для деревенского потребителя была слишком соблазнительна дешевизна самогонки, заготовительная цена которой была ниже цены казенного вина в 4 раза, а покупная цена на местном рынке в 2,5 раза.
В итоге в деревне самогоноварение и при водочной монополии не только не уменьшилось, но даже возросло, особенно после временного увеличения цены на водку до 1 руб. 50 коп. «У нас самогон все село пьет… Как же! Через каждый двор свой завод. Нам Госспирта не надо, мы сами себе Госспирт! У нас только покойник не пьет») — простодушно рассказывал деревенский парень корреспонденту молодежного журнала. Безуспешная конкуренция казенной водки с самогонкой побудила правительство коренным образом изменить свою политику в этом деле: с 1 января 1927 г. оно вовсе отказалось от преследования самогонщиков, обеспечивавших свои домашние надобности, и переключило милицию на борьбу с явно промышленной самогонкой. В новый УК РСФСР 1927 г. было внесено дополнение:
«Ст. 102. Изготовление и хранение самогона для сбыта, а равно торговля им в виде промысла — лишение свободы или принудительные работы на срок до 1 года с конфискацией всего или части имущества. Те же действия, но совершенные, хотя бы и в виде промысла, но вследствие нужды, безработицы или по малосознательности, с целью удовлетворения минимальных потребностей своих или своей семьи — принудительные работы до 3 месяцев».
Проведенная ЦСУ РСФСР акция по оценке потребления водки и самогона в стране через специальные анкеты, заполняемые на местах 50 тысячами добровольцев-статкоров, показала невеселую картину:
«По статкоровским показаниям количество пьющих хозяйств в деревне равно 84 % и средняя годовая выпивка на 1 двор — 54 литра (4,4 ведра) за 1927 год. Исходя из 17 миллионов хозяйств РСФСР, таким образом, получается сумма выпитых крепких спиртных напитков 7 804 тысяч гектолитров (63,4 миллионов объемных ведер), а в переводе на 1 душу сельского населения — 9,3 л (0,76 ведра). По статкоровским данным эти спиртные напитки деревни состоят из хлебного вина и самогонки далеко не в равных долях, и хлебное вино дает около 1 600 тысяч гектолитров (13 миллионов ведер) против 6 235 тысяч гектолитров (50 миллионов ведер) самогонки. Таким образом, из 9,3 литра душевого потребления алкоголя 7,50 литра составляет самогонка».