И расхохотался вроде бы и радостно, широко разевая рот и сверкая белоснежными зубами, а приглядеться — так невесело. И было в его смехе что-то очень неприятное…
— Да всего полно! Водка анисовая и коричная, водка боярская, вино боярское с анисом, — стал перечислять целовальник, — вино с махом дворянское… мало?
— Анисовой перед обедом? Под грибки, а? — спросил Данилку Подхалюга.
Парень пожал плечами.
Был он не избалован, и всякая щедрость казалась ему подозрительной. Тем более бурная и безосновательная, как у Илейки.
— А нет ли чего такого, чего я еще не пил? — полюбопытствовал у целовальника Подхалюга.
— Да все, поди, перепробовал, — подумав, сказал тот. — Ты у нас, Илья Карпович, который уж день царева кабака отшельник?
Илюха призадумался было, да вдруг устремил соколиный взор вдаль — туда, где хлопнула дверь.
— Ну, по мою душу!
Подошел высокий и, даже под шубой видать, тонкий мужик, рожа — топором, борода узкая, шапка на нем высокая, заостренная, весь из себя как есть жердь.
— Так и знал, что ты здесь! — сказал он. — На дворе тебя обыскались. Давай-ка, собирайся.
— Садись, Гвоздь! — Подхалюга подвинулся, освобождая место на лавке, и оказался посередке между Данилкой и пришельцем. — Что пить-то будешь? Григорьич! Друга моего уважь, а?
Целовальник нагнулся, всем видом показывая, что готов выслушать и исполнить незамедлительно.
— А поднеси ты мне сиротских слез с квашеной капусткой! — потребовал вновь пришедший. — Коли уж Илейка угощает.
Целовальник широко улыбнулся:
— Сразу видать знатока!
— Сиротские слезы — они как родниковая водица пьются, — сказал тощий мужик, обращаясь к Данилке. — Вас, отроков, не научишь — и толку в хмельном разуметь не будете.
— Ты ему про подвздошную расскажи! — велел Илейка. — Я-то так красно не умею.
— А подвздошная, братец ты мой, у человека дыхание перехватывает, до того крепка. Вот есть водка с махом, а подвздошная еще позабористей будет. Сурова — страсть! Насквозь продирает. Вот ежели придумают водку еще покрепче подвздошной, ту придется называть «тещин язык».
— А еще какие водки? — спросил, уже улыбаясь, Данилка.
Гвоздь ему нравился, уж очень по-доброму щурился и сам искренне веселился, рассказывая про хмельное.
— Еще крякун есть. Выпьешь, крякнешь, рыжиком закусишь и другую чарку просишь. Еще — горемычная. Это когда так напиться с горя надо, чтобы себя не помнить. Ты научись с целовальником разговаривать! Ежели придешь на кружечный двор и спросишь чарку — к тебе уважения не будет, за что тебя уважать, пришел, выпил на скорую руку да и ушел. А коли потребуешь крякуна — сразу ясно, свой человек, питух закаленный! И тебе уж в этом деле обману не будет, лучшее поднесут.
Все это было сказано ласковым и поучительным голосом, каким взрослый человек несмышленому младенцу растолковывает: молочко, мол, от коровки, а яички — от курочки. Да ведь в питейных делах Данилка и был младенцем.
— Ну так я грибков принесу? — спросил целовальник. — И капустки?
— Сгоняй малого за горячими пирогами, — посоветовал Гвоздь. — А то Илью Карпыча поил-поил, а есть-то не давал. Вот у него на роже и написано, что питух питухом! Сейчас мы его подкормим, поправим и к службе приставим.
— Я креститься — что не спится? — подхватил Илейка. — Погляжу — ан не ужинавши лежу!
— Ловок ты, Иван Киндеевич! — неодобрительно произнес целовальник. — А знаешь, что с теми бывает, кто наших гостей пить отговаривает?
— А знаю! — жестко отвечал Гвоздь. — Смотри, как бы я не взялся проверять, сколько у тебя Илейка напил-наел! Я вашего брата насквозь вижу!
Данилке сделалось не по себе — ласковый мужик вдруг сделался колючим, злым и беспощадным. И целовальник тоже это уразумел.
— Да ладно тебе… — и пошел распорядиться насчет пирогов.
— Ого! Промеж двух Иванов сижу! — обрадовался Подхалюга. — Знаешь ли, Гвоздь, что я сейчас государева конюха из беды вызволил? Ну-ка, расскажи, Ивашка!
— Кабы не ты, Илья Карпович, быть бы мне в проруби, — подтвердил Данилка.
— А за какие грехи? — Гвоздь смахнул на пол скляницы с сулейками и почти лег на столешницу, подперев правым кулаком щеку, чтобы через Подхалюгин живот удобнее говорить с Данилкой. И это внимание было парню лестно.
Данилка в который уж раз принялся плести околесицу про сестрину душегрею. Причем околесица обрастала изумительными подробностями — венчаться уж ехала родная сестра Татьяны, а Бухвостов оказался крестным отцом то ли Татьяны, то ли Родьки, почему и принял это дело близко к сердцу, а душегрея была изготовлена материнскими руками, покойной матушки ручками, что несомненно повышало ее ценность.