Сердар сидел насупленный. Ни один мускул не дрогнул на мужественном и красивом лице сердара. С любопытством он посмотрел на Афгани-хана, глаза которого источали яд предательства, и тихонько сказал:
— Я непременно посетил бы твоего шах-заде, но мне нездоровится. — Сердар покосился на килим и крикнул: — Овезли, позови всех сюда, пусть принесут лекарства!
За кибиткой послышался топот ног и голоса джигитов, готовых в любую минуту прийти на помощь своему хану.
— Сердар, зачем кипятишься? — проговорил Кадыр-Мамед. — Разве помогут тебе десять, двадцать слуг, когда весь народ побережья на нашей стороне?
Махтумкули-хан усмехнулся:
— Ты меня считаешь наивным дивана[26], раз предлагаешь ехать к шах-заде! Разве я не знаю, чем кончится эта встреча? Нет, Кадыр-хан, я готов погибнуть здесь, в бою, чем оставлю без боя свою голову у шатра Ардашир-мирзы.
— Я отвечаю за твою жизнь! — повысил голос Кадыр-Мамед.
Сердар с сожалением покачал головой:
— Ты не смог уберечь родного отца и брата. Разве ты сможешь спасти меня?
Кадыр-Мамед побледнел. На какое-то мгновение, потеряв дар речи, подумал с содроганием: «Уже полгода я ничего не знаю об их участи, вах, аллах пигам-бар!» Однако, взяв себя в руки, важно произнёс:
— Пока русский государь император жалует меня, с бороды отца и брата не упадёт ни одного волоска.
— Сердар, — неожиданно заговорил Афгани-хан. — Я слышал о тебе, как о самом храбром и справедливом. Но теперь вижу: я ошибся. Если ты, сердар, потерял смелость, то поезжай к Ардашир-мирзе хотя бы во имя справедливости. Откажешься — все посевы пшеницы завтра же сожрёт огонь, и чомуры останутся без хлеба.
— Я болен! — произнёс Махтумкули-хан. — В лагерь к шах-заде отправятся мой сын и племянник…
— Сердар, надо и мне поехать вместе с ними, — поднял голос Али-Бакар. — Я сделаю так, что тебя потом встретят с почестями.
Махтумкули-хан с недоверием посмотрел на святого дервиша, на какое-то мгновение усомнился: «Неужели я перестал отличать осторожность от трусости?» — и согласился.
— Поезжайте, святой ишан. Сделайте так, чтобы всё было хорошо…
Гости уехали из Гасан-Кули вечером, взяв с собой Али-Бакара, сына и племянника сердара. Теперь Махтумкули-хан остался один. Только жёны да слуги, с которыми он никогда не заговаривал о серьёзных делах, окружали его. Уединившись, сердар почти не выходил из кибитки: сидел в тяжком раздумии. Он уже давно понял, как несбыточны его стремления создать своё независимое государство. Он почувствовал это ещё в тот день, когда встретился с Тедженцем и попросил его вернуть своих овец. Даже это маленькое дельце не смогли они уладить, чтобы не обидеть друг друга. Потом он понял, что нельзя и невозможно искусственно породить в людях ненависть к добрым соседям — русским. И разве можно скроить жизнь на свой лад, если сами туркмены хотят жить по-новому? Бедному, изголодавшемуся, уставшему от бесконечных войн люду нужна надежда и уверенность в завтрашнем дне. Никто из прибрежных туркмен, кроме слуг и родственников, не встал в защиту Махтумкули-хана, когда его отстранили от командования войском. И сейчас он сидит в кибитке один, и нет у него друзей, которые бы пришли и подсказали, что теперь делать. Мир кроят не ханы и цари, мир кроят народы. Нельзя помешать дружбе русских и туркмен— это противоестественно. А всё противоестественное — негоже для умного человека. Надо смириться с волей народа иди покинуть родные края…
Выходя ненадолго из кибитки, Махтумкули-хан с презрением смотрел в сторону залива, где, уже забыв обиду на «капыров», рыбаки мастерили новые киржимы. Полу сгоревшие доски и прочие детали старых парусников валялись возле тамдыров — им суждено испепелиться в огне. Новый свежеспиленный лес люди везли из астрабадских джунглей. Обтёсывая доски, готовя к рыбной ловле сети и кроша свинец на дробь, переговаривались между собой: «Хвала всевышнему и ак-падишаху, что отвели от наших кибиток беду. Если урусы встанут посреди туркмен и каджаров — войны не будет».
На четвёртый день после отъезда сына и племянника в кибитку сердара неожиданно вбежал один из слуг и торопливо сообщил:
— Черкез вернулся… с цепями на ногах…
— О, проклятье, — застонал Махтумкули-хан. — Где он?
Племянник, оборванный, злорадно посмеиваясь, вошёл в кибитку.
— Ха, эти собаки и меня хотели везти в Тегеран, — сказал он самодовольно, — но не такой Черкез-джан. Ночью, когда их сарбаз[27] подошёл близко к палатке, в которой держали меня, я кинулся на него, завладел его ножом и убил. Потом разодрал цепь, сел на коня и поскакал к Гургену. Они кинулись за мной, но я перебрался на этот берег!