— Этот русский купец что-то запаздывает. Говорят, уже льдйны у Кулидарьи[2] плавают, а дальше, к Мангышлаку, везде сплошной лёд. Если купец на днях не появится — значит, беда у него.
— Если купец к нам не приплывёт, то у нас беды будет больше, чем у него самого, — поддержал охотно разговор Назар-Мерген. — Куда запасы рыбы денем? Вся пропадёт. С плохим человеком связались туркмены. В прошлую пятницу Мир-Садыка видел. Говорит: «Зря завели торговлю с Санькой Герасимом. Скоро его с кишками съедят!» Видно, так оно и будет.
Купца до сих пор нет, а рыба гйить начинает. Сколько убытков опять!
— Разве у нас меньше?! — подхватила старая ханша. — Не будь нужды, мои люди в прошлый раз не стали бы о цене говорить, хотя и назначил ты калым… не каждому по плечу.
Хозяин смерил гостью насмешливым взглядом и пожурил:
— Не для «каждого» я растил своё дитя, Кейик. И если ты причисляешь себя к «каждым», то в моём доме тебе делать нечего. Я хан — и я знаю цену моей дочери!
На другой день, перед отъездом домой, Кейик полюбовалась будущей невесткой. Зовут Хатид-жой. Красивое имя. И сама высокая, стройная, белолицая. Чайник поставила на сачак с завидным проворством, а перед отъездом приветливо сказала: «Счастливого вам пути». Кейик-ханым той же дорогой, со своим слугой й всадниками возвратилась в Гасан-Кули. На душе светло, настроение хорошее, словно помолодела лет на тридцать и её самою за молодого джигита отдают.
Слухи о скором свадебном тое расползлись по Побережью. Узнали о предстоящем пиршестве в Кумыш-Тёпе, Кара-Су, на Челекене, на Дардже, на Красной косе. Свои, гасанкулийцы, выходя утром из кибиток, смотрели в сторону порядка Кейик-ханым и её сыновей. А там уже ямы рыли, где будут баранов резать, казаны чистили и свозили всевозможную посуду и утварь. Каждый день на задворках останавливались навьюченные верблюды.
Но не только о свадебном тое думали люди. Больше смотрели на море, в ожидании русских парусников.
Прошла неделя — и вот они появились.
Атрекцы бросились к берегу. От прибывших кораблей тем временем отделилась небольшая лодка, в ней несколько человек. Когда подплыла эта лодчонка ближе, все увидели в ней каджаров. Якши-Мамед от неожиданности растерялся, потеребил бородку, руки в бёдра упёр. И другие никак не могли понять, зачем пожаловали они. И понёсся по толпе недобрый говорок: «Мир-Садык это… Сучий сын, Мир-Садык… Убить бы его мало, проклятье их роду…» Ропот нарастал, а каджары, нисколько не боясь, причалили к берегу и спрыгнули на хрупкую ракушку.
— Мир вам, добрые люди! — громко произнёс Мир-Садык и свёл на груди ладони.
Несколько туркмен вышли вперёд, недружелюбно оглядели гостей. А Якши-Мамед сердито спросил:
— Говори, зачем приплыл?
— Не горячись, хан, — сухо отозвался Мир-Садык. — Вот, возьми свои талаги. Больше твоего купца здесь не будет. Астраханский губернатор посадил его в тюрьму. Талаги я тебе привёз, чтобы выручить из беды. Знаю, рыба твоя гниёт, икра портится. Подумай, и пока не поздно — вези рыбу Абу-Талибу, моему брату. Он возьмёт за полцены…
— Собачья отрава! — процедил сквозь зубы Якши-Мамед.
Мир-Садык бросил талаги, повернулся и с достоинством направился к своей лодке. Остальные каджары поспешили за ним.
В течение двух следующих дней от Чагылской косы к расшиве Мир-Багирова и обратно беспрестанно курсировали киржимы. Больше половины рыбаков сдали свой осенний улов. Один лишь Кадыр заупрямился. Ходил, грозил всем подряд, что придётся отвечать перед Кият-ханом. Люди слушали его, разводили руками. Разве можно, мол, рисковать! И опять заговорили о предстоящем тое. И тут приехал Киятов слуга с поручением — доставить на Челекен его старшего сына…
Что поделаешь? Отец позвал — надо ехать. И Якши-Мамед велел поднять парус. Отчалили от берега утром, до первого намаза. Аллаху поклонились уже далеко в море. Когда повернулись к Мекке и стали на колени, атрекского селения не было видно, только дымок поднимался в небо да виднелись суда со спущенными парусами. «Кому молимся — аллаху или этому персиянину? — злобно подумал Якши-Мамед, произнося молитву. — Его поганые корабли заслонили Мекку. Не к добру это».