– Давай, давай!
В этот день он загнал стариков до полусмерти. Старики только жалобно кряхтели наверху. Ватута был беспощаден:
– А чего! Одна дружина, дак! Жрать-то не разучились!
– Доживи до наших летов!
– А я ране голову сложу, чего такому-то небо коптить! Эй, Сашок, твой конец!
В этот день уложили два венца.
Разъяснило. В воздухе после нескольких дней непрестанного мелкого дождя полетели первые белые мухи.
А дом рос. Подходил уже к двадцать восьмому венцу.
Охолодало. Пеша со стариками ночевали в избе на полатях. Прочие – в старой клети. Заливистый храп, ворчание сонных мужиков. Тело свербило от грязи, от сырой, плохо просушенной одежи. Руки отваливались от плеч. Феня пробралась под бок:
– Ох, не побыть, не полежать путем, изба народу полна!
– Не мылись, грязный я… – стыдясь, пробормотал Федор.
– Да хоть такой! – выдохнула она. – Что ж, Федюша, сколь еще работы-то?
– Кончим. Должны!
– Даве слышала, Пеша с ентим сговаривались уходить… На днях когда-то…
– Скотина! – выругался Федор. – Знал, что чего ни то сблодит!
Верно, теперь, когда за дело взялся Ватута, Пеше уже одно оставалось. Доведя до потеряй-угла, он потребовал расчет. Федор (ему стало противно и все равно) не удерживал. Еще поругались на прощанье. Пеша требовал все уряженное, говоря, что о самцах и стропилах речи не было, однако Федор уперся, и Пеша, поняв, что зарвался, отступил. Назавтра трое стариков ушли. Стал собираться и молчаливый Сашко, впервые раскрывши рот:
– А что мы? Без мастера самцов не поставим все одно!
Сашко ушел, и Ватута, помявшись, тоже. Пошел снег, и вдобавок запил Степка Прохоренок. Грикши давно уже не было, уехал по делам. Федор сказал:
– Ну что ж! Будем класть вдвоем.
Ночью Феня плакала:
– Я тоже не могу больше с твоими бревнами. Живот отрывается. Даве кабан чуть ребенка не сожрал!
Федор молчал. Отмолвил глухо:
– Хоть бревно в день, а положить!
Три дня они возились одни. Молча пришел хромающий дядя Прохор с Офоней, вторым соседом. Помогли поднять тяжелые дерева, вырубили косые пазы и с помощью рогатки подняли и утвердили стропила.
Подходил их, деревенский, княжевский престол, и на толоку в праздники, конечно, нечего было надеяться. Федор один отесывал самцовые бревна, проходил пазы, долбил отверстия для шипов.
На второй день престольной гульбы он пошел к Никанору. К деду как раз приехал сын-плотник, зятевья, гостей набралась полнехонька изба. С праздника все были горячие, вполпьяна. Его усадили, захлопали по плечам, влили ему в рот чашу пива:
– Ну, взвеселись, Федюха!
Федор, выпив, вдруг заплакал:
– Не кончу, огною дом, мужики!
– А что? А то! Пешу не знаешь! Давай! Подмогнем! А ну!
Всей дружиной повалили к Федору. Дед Никанор полез первый.
– Эх, где годы от юности моея! – завопил он, сдвинув шапку на ухо.
– Ну, где твои подстропилья, давай! Цепляй, ну! Самцы? Самцы давай! Лоб складем и подстропилья кинем!
Федор скатился опрометью налажать дерева. Феня, без платка, выбежала на двор, завертелась, кинулась в клеть доставать угощение. Федор цеплял, не чуя веса намокших бревен.
– Наладил?! Давай! Идет, идет, идет!
Скользкие бревна грозно колебались на слегах. Наверху приговаривали:
– Есть! Наше! Наше, мужики! Охолонь!
Неподъемное бревно село на шипы. Пристукнули. Обуха отлетали.
– Сидит! Второе давай!
Четвертое, не то пятое, заскользив, съехало, вырвавшись из рук, ударилось, к счастью, о переводину. Пятеро мужиков полетели кубарем.