Василиса передала поднос с чарою прислужнице, кивком увенчанной жемчужною кикою головы повелела слугам накрывать и пошла-поплыла вон из покоя – едва вздрагивали прямые складки темного, мерцающего скупою золотою отделкою долгого, до полу, сарафана.
Борис ковырял двоезубой вилкою поджаренную с индийскими пряностями дичь, ширил ноздри, глядел мутно, но в драку, как показалось даве, уже не полез и на строгие слова Андрея о том, что о родовом надлежит баять вкупе с епископом, старейшими из бояр и игуменом Денисом, лишь сумрачно глянул вновь в очи брату, но сдержал себя на этот раз.
«Нет, не отдаст добром Борис Нижний Дмитрию! – думал Андрей хмуро, ощущая растущее бессилие свое. – Не отдаст! А ну как и с великого стола спихнут Митю? И кто! Четвероюродный десятигодовалый племянник!»
Борис наконец ушел, не получив от него никакого ясного ответа. Правда, это отнюдь не значило, что он не получил отай этого ответа от нижегородских бояр Андреевых…
Вечером, когда они остались одни в опочивальне. Васса, снимая украшения и разбирая волосы на ночь, сказала ему:
– Мурут разбил Кильдибека, слыхал?
– Да, – безразлично отозвался Андрей.
– Ты баял, Мурут не осильнеет в Орде!
– Значит, ошибался… Впрочем, это еще хуже для нас!
– Мыслишь, захочет переменить великого князя?
– Не ведаю.
Она уже сняла ожерелье и кику и сейчас, сжимая губы в нитку, расплетала, расчесывая, косы. Худая длинная шея жены, голубоватая от проступивших жил, и острый очерк носа напомнили Андрею еще раз, что молодость Вассы уже позади. В самом деле, ей уже за тридцать, да и невеселые неудачные роды содеяли свое дело… Когда-то она, маленькой девочкою, обмирала в его руках. Теперь, поминая, Андрей стыдился тогдашнего своего нетерпения. Не он ли и виноват, что у них теперь нету детей?
– Слушай! – спросил он вдруг. – Ежели я умру… Погоди! Ежели скоро умру, ты пойдешь сызнова замуж?
– Уйду в монастырь! – сказала как отрезала, и не поглядев на него. Помолчала, добавила мягче: – Я и маленькой хотела уйти в обитель!
– Знаю. Ты не жалеешь теперь, что пошла за меня?
– А ты?
– Васса! – Он уронил голову в руки. Жена подошла, помедлив, легко коснулась поседелых Андреевых кудрей влажной холодной рукой.
– И не понимаю тех, кто поступает иначе! – молвила строго. – Семья – святыня! Муж един и на всю жисть! Как можно? – Она слегка поморщилась, пожав плечами. – Чужой запах, норов чужой… По-моему, так изменить ли живому али мертвому – все едино!
– Дитяти нету у нас, – покаянно прошептал Андрей.
– От Бога сие! – с холодноватою твердостью отозвалась Василиса, вновь отходя от супруга. Взяла серебряное зеркало, открыла круглую костяную коробочку с благовонною мазью, стала растирать лицо. Не оборачиваясь, вопросила негромко: – Борис у тебя опять Нижний просил? Отдаешь?
Андрей вздохнул шумно. Перемолчал.
– Ежели тебя не станет, – прибавила она жестко, – сам возьмет! Не поглядит и на Митрия!
– Мыслишь?
Андрей, вопросив, не ожидал ответа от жены. Борис, конечно, ни за что не откажется от Нижнего! Вот и распадается их семья, казавшаяся такою крепкой при отце!
Василиса сидела на краю кровати, уже в одной долгой рубахе, неясная в сумраке и оттого помолодевшая вновь. Чуть улыбнулась, вопросив:
– Разуть тебя?
Андрей торопливо скинул мягкие домашние тимовые сапоги, расстегнул и сбросил ферязь, зипун, верхние порты. Ополоснул лицо и рот под рукомоем. Он и правда чувствовал себя порою так плохо, что начинал думать неволею, что скоро умрет.
Васса, когда уместились в постели, задернула полог, положила руку ему на грудь, на сердце, вопросила:
– Расстроил тебя Борис?
Андрей молча кивнул. Она поняла в темноте легкое шевеление супруга, стала осторожно растирать ему грудь. Горечь, неведомая доселе, поднялась в нем и, помедлив в груди, подступила выше и выше, к самому горлу:
– Почему русичи не могут совокупить себя воедино? По слову Христа: «Возлюби ближнего своего»… Ведь уже почти полторы тысячи лет, как сказано это! Тринадцать веков! И почти четыре столетия от крещения Руси! И всего две – две – заповеди! Возлюби ближнего и Господа своего возлюби паче себя! А это значит – возлюби честь, совесть, правду, родину, наконец! Паче своего живота, паче жизни! Умей отдать за них, ежели потребует судьба, и самого себя! Неужели сего не поняли? Сих двух Христовых заповедных речений не восприняли за века протекшие?!