— Кстати, о командире, — перебил Злоткин, — наверное, нужно ему представиться, или как?..
— Или как. Он на вас, знаете ли, сердит. И действительно, это черт знает что — из-за одного человека гонять боевой корабль из Новороссийска в Марсель, а из Марселя в Новороссийск! Ну, значит, матросы на политзанятиях письма домой пишут, я сразу рапорт командиру, жена нашего мэра живет с помначштаба по вооружению, я информирую мэра на этот счет. И вот что мы имеем в результате: разведен, своего угла на берегу нет, пятнадцать лет хожу в капитан-лейтенантах, хотя мне по выслуге лет давно пора быть контр-адмиралом и заведовать разведкой флота, — перед матросами совестно, ей-богу! А вот мы и пришли, милости прошу к нашему шалашу!
Капитан Правдюк распахнул перед Злоткиным дверь, обшитую лакированным деревом, и они оказались в каюте, до такой степени заставленной и заваленной книгами, что она больше походила на подсобку библиотеки. Сели.
Вася Злоткин сказал:
— А ничего — симпатичные ребята эти французы, кого ни возьми, все холеные, аккуратные, дисциплинированные, чтобы пописать в подворотне — это они ни в жизнь!
Капитан Правдюк:
— Такие же обормоты, только моются каждый день. Я вот все думаю: Ленину было, как и мне сейчас, пятьдесят три года с копейками…
— Ну и что?
— А то, что человек в таком серьезном возрасте глупостями занимался, неоплатонизм разводил за счет откровенного грабежа.
Вася возразил:
— Ленин был великий политик, потому что он безошибочно сделал ставку на самый беспардонный народ — бедноту города и села. И еще потому Ленин был великий политик, что он построил такое государство, в котором всем жилось примерно одинаково и, стало быть, хорошо.
— Это точно! — с ядовитой усмешкой сказал капитан Правдюк. — Ленин навел полную социальную справедливость… Только по-нашему-то, по-русски, что такое социальная справедливость? А вот что: если у меня корова сдохла, то пускай и у соседа корова сдохнет!
— Ну, это вы куда-то заехали не туда…
— Нет, именно что туда! В российском государстве всем не может быть хорошо, какое оно ни будь, потому что Иванову подавай свободу слова, Петрову желательна двухдневная рабочая неделя, а Сидоров, в свою очередь, бредит ужесточением правил социалистического общежития вплоть до расстрела на месте пренебрежения.
Злоткин сказал:
— Не спорю, — на вкус, на цвет товарищей нет. Но ведь существуют же какие-то общечеловеческие ценности, и задача цивилизованного государства состоит в том, чтобы эти ценности блюсти как зеницу ока.
— А что такое, собственно, государство? Если угодно, я доложу… Государство — это механизм, который функционирует ради пары сотен умалишенных. То есть оно насущно постольку, поскольку среди психически нормальных людей водится горстка умалишенных, которые не ведают, что творят. Вы представляете, сколько шуму, крови, горя, бумаги только из-за того, что на каждую сотню тысяч здравомыслящих людей всегда найдется один придурок, способный за здорово живешь поджечь, изнасиловать и убить!.. А политики строят из себя вершителей судеб и благодетелей человечества, в то время как они не более чем санитары при буйном отделении, которые в свободное время валяют откровенного дурака. В частности, они мудруют на тот предмет, как бы распространить меры строгости для сумасшедших на несумасшедшее большинство…
— Странные у вас понятия о политиках, — сказал Вася Злоткин и не по возрасту надул губы; отчего-то нехорошо у него было, муторно на душе, точно он в чем-то провинился, но в чем именно — не понять, и хотелось побыть одному, чтобы прийти в себя. — Политики — это как раз такие люди, которые беззаветно совершенствуют формы управления, желая всем людям социально-экономического добра… Впрочем, извините, что-то мне не по себе, поднимусь-ка я на палубу воздухом подышать…
— Путь-дорожка, — сказал капитан Правдюк. — Ваша каюта напротив, если что понадобится, не стесняйтесь, круглые сутки ваш.
Крейсер уже далеко вышел в открытое море, и сколько Вася ни вглядывался в окружающее пространство, стоя на верхней палубе и опершись на фальшборт локтями, ничего не было видно, кроме бурой пустыни вод. Погода испортилась: посмурнело, тонко запел в корабельных антеннах ветер, по морю пошла зябкая рябь, время от времени выплескивавшая пенные гребешки, резко запахло приемным покоем, а прямо по курсу повисла низкая, тяжелая пелена оливкового оттенка, похожая на ту, что денно и нощно висит над Москвой и скрадывает город примерно по четвертые этажи. Потому-то и колокола Первопрестольной звонят глухо, недостоверно, как под водой, — а, между прочим, чегой-то они звонят? Ах да, это хоронят государя Александра Петровича, вечная ему память, в открытом гробу, который несут на плечах шестеро рынд в старинных горлатных шапках, впереди же шествует духовенство во главе с патриархом Филофеем, кадящее ладаном и гнусавящее о чем-то древнем, грозном и непростительном, а вокруг толпится народ с непокрытыми головами, который плачет и стенает, жалеючи покойника за тихость и простоту.
Правитель Перламутров наблюдал эту картину из окошка государевых покоев, куда он переселился за сутки до похорон. В дверях горницы стояли четверо окольничих с автоматами, за спиной у правителя переминался с ноги на ногу главнокомандующий Пуговка-Шумский и понуро теребил форменную фуражку.
— Стало быть, весь гвардейский корпус перешел на сторону самозванца? спросил, не оборачиваясь, Перламутров, все еще глядевший как зачарованный на заснеженную Ивановскую площадь, черную от народа.
Пуговка-Шумский ему в ответ:
— Так точно: постреляли, сукины дети, минут десять для приличия и сдались.
— Ты своими-то глазами самозванца видел?
— Как же, видел, и во время сражения при Валдае, и в Серпухове вчера. Наглость невероятная: ведь ему на внешность лет тридцать будет, а он претендует на Государственное Дитя!
— Позволь, как это в Серпухове?! Он разве уже до Серпухова дошел?!
— Вчера был в Серпухове, следовательно, сегодня может быть и в Москве…
— Помнишь, Василий Иванович, ты голову давал на отсечение, что разгонишь эту шатию-братию силами одного Измайловского полка?
— Что-то не помню, — сказал Пуговка-Шумский зло.
— А я вот отлично помню! Так что голову на отсечение ты отдай!
С этими словами правитель Перламутров кивнул своим автоматчикам, те схватили сзади Пуговку-Шумского и с грохотом поволокли его по лестнице из дворца. Через полминуты Перламутров отворил дверь горницы и крикнул вниз:
— Эй, вы там! Бросьте этого старого дурака! Пусть живет, хлеб жует, — и с чувством захлопнул дверь, а сам подумал: «Как бы не пожалеть…» Это соображение представлялось тем более основательным, что Пуговка-Шумский был общий любимец и баламут, а его самого, по данным, поступившим от соглядатаев, в народе уже успели сильно не полюбить, причем скорее за крутые меры против пешеходов, нежели из-за подозрения в убийстве Государственного Дитя.
Между тем войска Лжеаркадия уже выгружались в Подольске, куда они угодили по милости Дубельта, спившегося с круга за эту кампанию, — отсюда решено было походом двинуться на Москву. В Подольске два дня гуляли, уничтожив годовой запас топлива местной пожарной команды и станции «скорой помощи», а затем, похмельные, обошли Первопрестольную в северо-западном направлении и, долго ли, коротко ли, вступили в столицу со стороны Кутузовского проспекта. Впереди шествовала личная гвардия Государственного Дитя, за нею грузовик тащился с траурной скоростью, а в кузове грузовика воздвиг себя сам Василий Злоткин, державший на отлете огромное красное знамя с золотым двуглавым орлом, за грузовиком маршировал Эстонский легион, вслед за ним — Русский легион, потом полки гвардейского корпуса, и замыкал это шествие непонятный сброд положительно невоенного вида, прибившийся по пути. Поглазеть на это зрелище народу сбежалось тьма, и один древний старик заметил, что даже первого космонавта Гагарина в старину так не встречали, как встречают воскресшее Государственное Дитя. Мара Дубельт прибыла в Москву тремя днями позже, и, хотя Лжеаркадий устроил ей пышную встречу с духовой музыкой и эскортом кавалеристов, это зрелище обошлось сравнительно незаметно.
У Спасских ворот Кремля триумфатора ожидали Перламутров, патриарх Филофей и весь придворный штат, включая последнего из жильцов. Эти все подмигивали Василию Злоткину как старинному знакомому и улыбались придурковато, патриарх благословил вновь обретенного государя, Перламутров безоговорочно признал в Лжеаркадии Государственное Дитя, в торжественных словах сложил с себя полномочия правителя и повинился в супротивных своих делах. Василий Злоткин ему сказал: