Братские общества и клубы являлись не только центрами пропагандистской деятельности, постепенно они все более обретали значение организующего начала народного движения. Те члены или даже лидеры общества, которые хотели ограничиться политико-просветительской работой, оказывались вне их рядов. Так, К. Дансар в марте 1791 г. был вынужден покинуть общество, им самим созданное. Избавлялись демократические организации и от людей, в том числе неимущих, которые за деньги, в силу прочно укоренившихся иллюзий или просто мечтая о возвращении любой ценой общественного спокойствия, поддерживали Лафайета и других «умеренных». Проводя большую чистку своих рядов в декабре 1790 г., Общество победителей Бастилии прямо объявило, что чистка направлена против тайных агентов Лафайета.
В мае 1791 г. под председательством редактора газеты «Меркюр насьональ» республиканца Франсуа Робера был создан Центральный комитет народных обществ. В середине июня ЦК обратился к Национальному собранию с адресом, в котором выразил требование отменить деление граждан на «активных» и «пассивных»; адрес подписали председатели 13 братских обществ.
Два принципа лежали в основе объединения людей в народных обществах: территориальный и политический. В каждое общество входили преимущественно граждане одного квартала. Все их члены придерживались приблизительно одних и тех же политических взглядов.
В ту пору политическими кумирами парижского простонародья, в том числе объединенного в братских обществах, были Мирабо, Робеспьер и Марат. Характеризуя этот политический синкретизм народных масс, Ж. Жорес писал: «В своем революционном сознании, более широком, чем все партии со всей их ненавистью, народ примирял все силы Революции: Мирабо, Робеспьера, Марата. Народные общества ставили бюст «неподкупного» Робеспьера рядом с бюстом Мирабо, обвиненного в продажности…»{169}
После событий 5–6 октября 1789 г. вплоть до февраля 1791 г. Париж не знал вспышек массового негодования.
Изменение политического сознания плебейских элементов происходило без эксцессов, мирно и «разумно». И казалось, процесс этот затрагивал лишь сравнительно небольшую часть граждан. Так, молодой H. М. Карамзин, путешествовавший в 1790 г. по Франции, писал: «Не думайте однако ж, чтобы вся нация участвовала в трагедии, которая играется ныне во Франции. Едва ли сотая часть действует, все другие смотрят, судят, спорят, плачут или смеются, бьют в ладоши или освистывают, как в театре»{170}. Казалось, быт и сознание широких масс очень мало изменились в начальный период революции. Монархические чувства французов оставались внешне неизменными, более того, Людовик XVI был даже популярен. С этим вынужден был считаться даже столь отважный человек, как Марат, не боявшийся выступать против самых различных «святых» и широко распространенных политических предрассудков. В феврале 1791 г., склоняя голову перед народным мнением, он писал о Людовике XVI: «По большому счету это именно тот король, что нам нужен. Мы должны благодарить небо за то, что оно нам его даровало»{171}.
Борьба с королевской властью в 1790 —первой половине 1791 г. часто принимала завуалированные формы. Нередко политический расчет, тонкий политический ход очень трудно отличить от искренних мнений и поступков людей. Вплоть до весны 1791 г. демократы редко осмеливались открыто выступать против института королевской власти и против Людовика XVI лично; их борьба приняла форму своеобразной заботы о короле. К стремлению максимально ограничить, в том числе путем народной «заботы», свободу действий короля примешивалось искреннее беспокойство демократов, что король может быть похищен аристократами и его имя и он сам будут использованы в контрреволюционных целях. Зимой 1790/91 г. эти опасения уже широко разделялись парижским населением.