Она пересекла пролет меж крыльев, что-то задело ее щеку, и Печаль подняла ладонь и нежно поймала это. Паучок, чернильно-черный и блестящий, побежал по ее ладони, она осторожно вернула его на гобелен, посмотрела, как он убегает из виду.
Печаль не боялась пауков, потому что иначе она была бы постоянно в ужасе. Зимний дворец был их логовом.
Пока ее бабушка была жива, она пыталась следить за всем, боролась с грязью и разрухой в замке, что увядал. Но Печаль это не тревожило после смерти бабушки, и пыль с паутиной разрастались. Зачем? Это отпугивало гостей, которые прибывали в Раннон для ужина поминовения, которых поселят в восточном крыле рядом со столовой. Они уедут сразу после ужина. Распорядители, что до этого приходили к ней, тоже прибывали и сразу уезжали. Хотя для них было место, но комнаты не были готовы принять гостей. Как и канцлер.
Печаль не пыталась покинуть восточное крыло, она использовала комнаты там для еды, сна и работы. Там она хотя бы могла сделать жизнь удобной; зашивала дыры в ее старой мебели, прикрывала подушками из просторных кладовых, чтобы прикрыть места, которые она не могла исправить. Она находила и другие сокровища, как доска Злобы, книги историй и даже старые украшения, но камни там вряд ли были настоящими. Порой ночью она вытаскивала их, пытаясь представить, куда могла бы надеть рубин размером с утиное яйцо или изумрудные серьги, что были такими тяжелыми, что болели мочки ушей, когда она их примерила.
В ее комнате она могла отодвигать шторы и открывать окна, когда никто не видел. Она могла незаконно улыбаться с Иррис и Расмусом, играть и говорить о мечтах и надеждах.
Остальной зимний дворец казался слишком большим, мавзолеем живущих, где свет солнца был запрещен, и всегда горели масляные лампы. Где каждый миг, который бы ни был час, ощущался как ночь: те тихие часы, когда было странно и даже опасно не спать. Печаль не любила ходить по дворцу, потому что так ощущала и себя призраком.
Комнаты отца были в западном крыле, Печаль избегала их, насколько могла, избегала мыслей о них, если могла, не желая разбираться с клубком вины и ярости, что возникал при мыслях о канцлере. И не зря.
Она пересекла балкон вдоль центра замка и открыла двери западного крыла. Сладкий запах дыма Ламентии — в этот раз настоящий — ударил по ее носу.
Печаль прижала рукав к лицу и дышала через ткань, голова снова болела, ее настроение стало еще хуже.
Она прошла в двойные двери в приемную отца и увидела Бальтазара и источник запаха Ламентии.
Разочарование охватило ее, когда она посмотрела на сенатора Южных болот. Он был относительно юным, почти тридцать лет, красивый и недавно женившийся. Печаль и ее бабушка побывали на скромной церемонии за месяц до ее смерти. И теперь он сидел, сжавшись в стуле у зашторенного окна, маленькая костяная трубка дымилась между его пальцев. Он явно пошел сюда сразу после встречи с советом.
— Сенатор Бальтазар, — рявкнула Печаль.
Один налитый кровью глаз открылся, посмотрел на нее и закатился. Слеза покатилась, и веко снова опустилось. Печаль закрыла глаза, дыша через рукав, медленно считала до десяти и думала, что с ним делать.
Она не думала, что он будет настолько глуп, все же ему хватило сил попасть в совет восемнадцать месяцев назад после того, как Харун уволил его предшественника. Он сделал это, несмотря на свой возраст, хоть у него и не было семьи в совете, и хоть он был далеким потомком королевской семьи, которую Вентаксис свергли веками назад. Он многого добился, и Печаль знала, что он должен был сильно этого хотеть.
Но, может, это и привело его сюда — его амбиции, желание быть ближе к канцлеру и его зависимость.
Какое-то время Печаль не знала о существовании Ламентии, защищенная бабушкой и Шароном, в этом работавших вместе, защищая от этого ее и остальную страну. Пока она уединялась с Расмусом, они прогоняли слуг и стражей, заставляли молчать Йеденват и запирали дворец. Печаль уже тогда избегала отца и не знала, что ее голова болит из-за дыма наркотика. Она была рада держаться подальше от комнат отца, когда ее просили.
Правда открылась, когда отец предложил ей трубку в ранние часы утра, когда умерла его мать. За завтраком вдова была в порядке, подписывала бумаги и улыбалась Печали. Но к ужину она была в постели, корчилась и потела, и Печаль, несмотря на ее тревогу, держали в стороне, ведь лихорадка могла быть заразной. Лихорадка оказалась не заразной, а смертельной, и к рассвету вдова была холодной и неподвижной. Печаль и ее отец стояли у ее кровати, одни впервые за все время, что помнила Печаль.