Но через несколько минут ее отвели во второй, еще более строгорежимный комплекс, который охранник назвал «центром принудительного содержания» и который было запрещено покидать. Майсем сопроводили во двор здания, похожего на перестроенный жилой дом, с надписью над входом: «Любим президента Си Цзиньпина».
«Иди внутрь», – сказал ей охранник. За ней закрыли двери, и Майсем в одиночестве оказалась в начале длинного цементного коридора. На нее смотрели камеры, расположенные через каждые несколько десятков метров.
«Стены были покрыты картинами с пропагандистскими лозунгами, – рассказывала Майсем. – На одной стороне стены были изображены мусульманские женщины в хиджабах, выглядевшие печальными и подавленными. А на другой стороне – женщины на высоких каблуках и в современной одежде, наслаждающиеся городской жизнью. На одной стороне были изображены плачущие дети, которых учил мусульманский учитель-уйгур. На другой – счастливые дети на уроке учителя-ханьца».
Майсем снова вывели во внутренний двор и велели ждать. Она стояла там, оцепеневшая и растерянная. Ее окружил десяток охранников.
«Знаешь, почему ты здесь?»
«Это ошибка, – ответила она. – Я не должна быть здесь. Я не сделала ничего плохого. Я из хорошей семьи».
«Покажем этой сучке, кто здесь хозяин, – выкрикнул один из охранников. Двое мужчин повалили ее на землю, сняли обувь и за ноги поволокли ее в другой, маленький дворик, где находились, явно тоже против своей воли, еще несколько мужчин и женщин, выглядевших озлобленными и несчастными».
«Шлюха! – кричали охранники. – Сука! Шлюха!»
Майсем молотила руками и ногами, пытаясь вырваться. Через несколько минут охранники со смехом отступили.
Было уже около полудня. Жаркое августовское солнце стояло высоко в небе. Охранники подняли Майсем и потащили ее к железному стулу с наручниками и ограничителями, к которому пристегнули за руки и за ноги.
«Было чудовищно неудобно, – вспоминала она. – Это был „стул-тигр“. Мы все о нем слышали. Так они наказывают в назидание другим, пытая и калеча тело».
Остальные заключенные наблюдали за происходящим.
«Эти люди были похожи на пациентов, которые оправились от травмы головы после автокатастрофы и потеряли свою личность, – рассказывала Майсем. – Они были неспособны думать, задавать вопросы, проявлять эмоции или говорить. Просто смотрели на меня пустым взглядом, а потом их увели обратно в здание».
Охранники оставили девушку под солнцем на восемь часов, пока ее кожа не покраснела и не обгорела.
«Сидя там, на жаре, я представляла, что просыпаюсь от этого кошмара и оказываюсь дома с мамой. Я чувствовала объятия, поцелуи в обе щеки, слушала истории о жизни, приключениях и путешествиях за границу, бесконечные разговоры о последних прочитанных книгах», – продолжала вспоминать Майсем.
Боль от ожогов вернула ее к реальности. В течение последующих часов Майсем бросало между беспамятством и горячечными снами о своей жизни дома.
«Как я попала сюда?» – вновь и вновь спрашивала она себя.
Последние два десятилетия мир Майсем в Синьцзяне находился в медленном падении, а затем резко обрушился в бездну отчаяния и недоверия. В прежние времена ее родина была местом, о котором она думала с любовью. Девушка никак не ожидала, что окажется в таком кошмарном месте, как концентрационный лагерь.
В 1990‐е Майсем жила с родителями в тихой сельской местности.
«Дома мы жили на природе, – вспоминала она. – Просыпались рано и ели на завтрак простые кукурузные супы и фрукты. Никакого телевизора, только не утром. Я все равно любила книги».
Майсем ходила собирать фрукты и овощи на небольшой земельный участок своей семьи в окрестностях Кашгара. Никому из взрослых не разрешалось спать днем, это считалось признаком лени.
«Каждую пятницу мы делали пожертвование в пользу бедных. Мы приносили коробки с едой, деньгами и одеждой малообеспеченным женщинам со всего города. Но моя мама не хотела, чтобы они чувствовали, что берут деньги просто так. Она звонила им и просила о небольших услугах в ответ, например помочь по дому или отвести детей в школу, и давала небольшое вознаграждение за помощь. Пятница важна для мусульман; это день, когда можно сделать что-то хорошее, – рассказывала она. – Так поступали и многие другие семьи».