Задавать вопросы в форме ответов было обычным для нее, и Безбородко ждал следующего. Женщины тоже молчали: не их касается. Однако по глазам Браницкой было понятно, что имеет какое-то свое мнение, а вот Скавронская отвернулась к окну: терпеть не могла умные разговоры, даже если говорила императрица.
— Что же тогда Крушинский? — последовал новый вопрос. — Вольтер писал мне, что Крушинский считает всю Могилевскую губернию, да и Смоленскую, Брянскую, литовской, а значит польской. Как вам нравится?
— Да, я знаю его мнение, — отозвался Безбородко.
Глаза Браницкой говорили, что она готова вступить в разговор, а Скавронская опять с едва заметной иронией наморщила носик: о, Вольтер! Все нынче, от титулярного камергера до действительных тайных советников и даже императрицы, при каждом удобном случае поминают это имя.
— Хотя понятно. Крушинский друг не только Вольтера, но и Понятовского. Поляк есть поляк.
Вот теперь все дружно закивали, заулыбались: польский патриотизм — и простых панов, и бывшего короля Станислава Понятовского — был притчей во языцех. Все готовились вступить в разговор, обсмеять поляков, но Екатерина Алексеевна вдруг к этой теме потеряла интерес.
На изгибах дороги, на поворотах, Екатерина Алексеевна выглядывала в окошко и, увидев растянувшийся на версту поезд среди заснеженных полей и лесов, улыбалась.
— Красиво, — говорила она.
Все кивали: конечно, красиво. Семь лет назад Безбородко сопровождал государыню в Могилев на встречу с императором Францем Иосифом, и государыня также с любопытством выглядывала в окно, а порой даже просила приостановиться: все же то были вновь присоединенные к России земли. «Возвращенные», — говорили при Дворе. Поездкой и встречей с императором Екатерина Алексеевна была довольна: речь шла о будущем Польши, пусть и далеком, и, конечно, о турках. Доволен был и Безбородко. Со своей задачей советника он справился хорошо, и вскоре государыня наградила его титулом графа Священной Римской империи. Но не только в почетном титуле дело: отныне все дела, касающиеся иностранной коллегии, шли через него.
Порой мужики сопровождения вдруг поднимали пронзительный свист, тогда все выглядывали в окна и видели то зайца, несущегося через дорогу, то семейку легких косуль, то огромного лося, замершего на опушке.
А вообще было скучновато. В полдень Екатерина Алексеевна предложила сыграть в карты, и так провели время до Хославичей. Обед у графа Салтыкова был скорый, хотя наготовлено было празднично много, а чтобы граф не обиделся, Екатерина Алексеевна два раза — до обеда и после — улыбнулась старику, поговорила с ним о красоте нынешней зимы на Смоленщине и пригласила прокатиться с ней до Мстиславля. Однако граф благодарно отказался, был стар для таких скачек. Что касается мужиков сопровождения, их на обед не позвали, для них столы не накрывали, но всем дали по хорошему куску хлеба и говядины.
После обеда государыня и Безбородко, и Браницкую со Скавронской отослала в свои кареты, намереваясь почитать, — везла в карете небольшую дорожную библиотеку — да и подремать: предыдущая ночь оказалась короткой.
«Яко жених из чертога своего!..»
Накануне Родионов приказал пушки выкатить по обе стороны дороги при въезде в город. Наготове должны быть и звонари. Капитан-исправник выставил конный пост у деревни Саприновичи, чтобы знать, когда появится кортеж императрицы.
Пост этот, однако, не послужил: в пятом часу два скорохода из кортежа императрицы прискакали в город, сообщив, что ждать государыню следует самое позднее через час. Сразу же помчались гонцы с факелами зажигать костры вдоль дороги. Еще два скорохода прискакали за полчаса до появления кортежа. И, наконец, показались передовые всадники на холме за рекой.
Андрей Егорович почувствовал, как сильно забилось сердце. Вот он, может быть, самый исторический в его жизни час.
Когда всадники проскакали мимо переднего поста и карета императрицы, запряженная тридцатью лошадями, тоже поднялась на городской холм, по знаку капитан-исправника ударили обе пушки, зазвонили колокола всех храмов, взлетели ракеты фейерверка. Люди — мужики, бабы, служивые люди и шляхта — стояли вдоль всей дороги до самого опочивального дворца.
Карета государыни была огромной, с двумя окнами на каждой стороне, украшенная фамильным вензелем и российским гербом, с бархатным подножием. Сани, на которые ее водрузили, тоже впечатляли: высоко загнутые широкие полозья, подбитые полосами тонкого железа; на облучке в теплом российском армяке с красным кушаком восседал бородатый кучер, два форейтора в треуголках с косой высились на первой паре коней.