Сергей Павлович Толстов поставил эти строки из «Шах-Наме» (в своем собственном переводе) эпиграфом к исследованию «Хорезмийский всадник».
Сиявуш — юноша неземной красоты, воспитанник Рустема, рыцаря чести и справедливости, непобедимый полководец, любимец народа, искусный строитель, воздвигавший сказочно прекрасные города-крепости, — таким встает он со страниц «Шах-Наме».
Странная вещь: как только в книге, на сцене, на экране появится перед вами юный герой, талантливый, прекрасный, чистый, обаятельный, вас сразу же охватывает тревога: не убьют ли его, не случится ли с ним какой-нибудь непоправимой беды.
Увы, опасения эти почти всегда оправдываются. Герой гибнет, а его горестная и светлая память продолжает жить. Для людей он навеки остается молодым. Его порыв в будущее, его воля к добру, его жажда справедливости дают новые всходы мужества и надежды.
Это очень древний сюжет, который у многих народов в самые разные эпохи, должно быть, слишком соответствовал реальным жизненным трагедиям. Но, погибнув, герой становился бессмертным.
Эти поразительные строки принадлежат другу Пушкина Вильгельму Кюхельбекеру, тому самому нескладному Кюхле. Они написаны в ссылке полуослепшим, измученным житейскими дрязгами человеком, когда он пожалел, что не погиб в молодости на Сенатской площади с верой в победу, на волне самого высокого порыва.
Но вернемся к Сиявушу.
Его красоте и благородству всю жизнь противостояли чьи-то низкие помыслы, коварство, предательство, клевета.
Таинственное рождение в чаще леса. Смерть матери. Обучение у Рустема. Возвращение на родину, к отцу. Преступная страсть мачехи, встретившая презрение чистого юноши. А в отместку — подлая клевета. Вот тогда-то Сиявуш в золотом шлеме погнал черного коня в бушующее пламя и вышел из огня цел и невредим, доказав этим свою невиновность.
Новая клевета мачехи. Преследования отца. Побег в чужую страну. Женитьба на царской дочери. И опять клевета, ненависть тестя и, наконец, предательское убийство.
А потом — возмездие. Сын Сиявуша в роли мстителя. Ужас убийцы, для которого нигде в мире нет спасения.
Именем Сиявуша в Средней Азии назвали растения и созвездия, в память его сочиняли траурные гимны и приносили жертвы. Каждый год в начале весны люди вновь и вновь оплакивали его. Не так давно в Таджикистане открыли роспись: под красным ребристым куполом на пышном катафалке распростерто тело юноши с нежным овальным лицом, распущенными золотыми прядями, в причудливом шлеме; женщины в знак скорби рвут на себе волосы; мужчины в исступлении бьют себя палками но головам или надрезают мочки ушей, так чтобы из них хлынула кровь, рядом — торжественная четверорукая великанша и другая богиня в нимбе, раздувающая веером пламя.
Этот обряд удивительно напоминает оплакивание Озириса, Адониса, Аттиса, богов, умирающих и воскресающих, подобно тому как каждый год умирает и воскресает зелень растений на полях, в лугах, в степи.
С. П. Толстов разгадал в образе Сиявуша среднеазиатского бога умирающей и воскресающей растительности.
Все это я вспомнил, думая о герое только что услышанной легенды, о нищем страннике на говорящем коне, об отголосках былых мифов и сказаний.
И если за святым Али действительно скрывается Сиявуш, то не сама ли природа в образе замаскированного бога растительности, щедрости, плодородия покарала хищных богачей и обманщиков?
В легенде чувствовались обаяние поэзии, чистота сказки и темные, мутные глубины мифа, такого древнего, такого далекого.
Трудно было даже предположить, что через несколько дней мы сами окажемся не только свидетелями, но и невольными виновниками пробуждения старого и, что еще более поразительно, возникновения нового, совсем свеженького мифа.
Глава шестая
Мы уже привыкли работать под внимательными взглядами деликатных, молчаливых паломников.