Слова эти оказали на нас свое обычное действие. Насладившись им, тетя Рая зарумянилась и гордо произнесла:
— Зато коран помню, всех пайхамбаров знаю.
Жаннберген тоже обдумывал свою жизнь:
— Я, Валентин, не просто лентяй. Я еще и трус. Вот у меня в колхозе друг был. Отважный человек! Подсчитал и решил: колхозу выгодно свиней разводить. Сам свиноферму открыл, сам со свиньями возился. Свинья у нас, ты знаешь, проклятое животное. А он ее кормит, чистит, моет, ничего не боится. Родители его прогнали, невеста за другого пошла. А что получилось? Он теперь маяк. Радио! Газеты! Премии! Родители гордятся. Невеста другая нашлась, еще красивее. Меня на ферму звал. А я трус. Колбасу ем потихоньку, боюсь, старики увидят. Вот какой я человек.
Перед сном, лежа в спальных мешках, мы с Рапопортом читали при свете «летучей мыши». Или разговаривали друг с другом и со Львом Алексеевичем о литературе. Но теперь эти мирные беседы кончились. Лев Алексеевич, не раздеваясь, не зажигая лампы, валился на кровать, смотрел на меня, литератора, с укором и восклицал:
— Почему у нас нет властителей дум? Почему нет Пушкина, Толстого, Достоевского? Почему?
— Лева, может, у них сейчас другие фамилии? — робко вставляли мы.
— Я спрашиваю — почему?
— А в самом деле — почему? — размышляли мы. — Давай подумаем вместе. Значит, так. Хороших писателей в наши дни, пожалуй, больше, чем в прошлом веке, а вот великих…
— Я не думаю, — уточнял Лев Алексеевич. — Я обличаю!
Однажды он особенно настойчиво потребовал от меня, чтобы писатели стали властителями дум. И я сдался:
— Хорошо, Лев. Согласен! С сегодняшнего дня попытаюсь стать властителем дум. Правда, мне как-то неловко: я — и вдруг властитель дум! Ну, ничего. Зато ты будешь доволен. Есть, мол, у меня один приятель, так он, между прочим, властитель дум!
Лев Алексеевич взглянул на меня, представил себе эту ситуацию и расхохотался.
— Кстати, Юра, — обратился я к Рапопорту, — у меня угольки не только во рву, но и в центре кургана. Завтра я их расчищу.
— Обрати внимание вот на что, — зевнув, ответил начальник отряда. — Холодные они или горячие?
— Ты что? Как же они могут быть горячими?
— Если они попали в курган горячими, — невозмутимо пояснил Рапопорт, — то земля под ними будет чуть-чуть прокалена. И наоборот.
Последний разговор, в отличие от споров о назначении литературы, имел важные результаты.
На следующий день в присутствии тех же молчаливых паломников, которые облюбовали мою ограду, мотоциклиста и всадника, я взялся за расчистку угольков. Я выбрасывал землю, а угольки оставлял на месте. В это время подошел Рапопорт.
— Ну как, холодные или горячие? — спросил он.
— Теплые, — ответил я и указал на розоватые пятна в земле под угольками.
— Значит, трупосожжение происходило за пределами кургана, — предположил Рапопорт, — но прах приносили сюда горячим.
Еще одно движение ножом. И вдруг перед моими глазами в осточертевшей серой пыли мелькнула какая-то зелень.
— Бронза! — заорал я не своим голосом.
Маленькая бронзовая пряжка, подвижной язычок, которым застегивался ремень. Овальный щиток. Он оказался золотым. Внутри щитка — разделенная пополам тонкой золотой полоской вставка из голубого стекла или драгоценного камня. Сделано руками искусного ювелира.
Украшение — датирующая находка.
Великая вещь — мода. Над нею посмеиваются, называют ее преходящей, изменчивой, не подозревая, что изменчивая мода оставляет непреходящие следы, что она первая говорит нечто определенное, подает первую весть из далекой, ушедшей эпохи.
Софья Андреевна Трудновская, специалистка по украшениям, взяв в руки пряжку, произнесла то, чего мы ждали от раскопок:
— Полихромный стиль. Четвертый век нашей эры. А может, и пятый.
Массив Чаш-тепе, весь этот огромный стан кочевников, как бы вплывал в свою эпоху, требуя себе места.
Четвертый или пятый век. Великое переселение народов. Крушение рабовладельческого мира.
Вещи называют дату. Но далеко не всегда называют имя народа. Имя? Имя? Неужели то, что встречается в византийских, сирийских, армянских хрониках? Неужели народ, о котором писал Аммиан Марцеллин? Наш византийский коллега произносил его не без трепета: «В мирное даже время никто не мог мужественно и без страха смотреть на эфталита или даже слышать о нем без ужаса». Вот какое это могло быть имя!