– И стихи тоже ваши?
– Все здесь мое, – живо откликнулся Патрик Рэнди и расплылся в улыбке, от которой излишки грубой кожи на его щеках и подбородке собрались в тугие, подвижные гармошки, образуя некое подобие крыльев бабочки. – Результат моих тяжких трудов и долгих странствий.
– А где вы странствовали? – полюбопытствовал Брайан, который из-за болезни никогда не пересекал границ Уэльса.
– Везде! – гордо воскликнул бабочник. – Назовите любую страну мира, и я расскажу вам о ней такие подробности, каких вы не найдете ни в одной ученой книжке!
– Что же вы там делали, во всех этих странах? Ведь не бабочек, правда? – усомнился Ян.
– Чего я только ни делал! – Патрик Рэнди заметно возбудился и присел на скамейку рядом с Брайаном. – Если бы я начал вам рассказывать, в каких передрягах я побывал, с какими врагами сражался и сколько крови пролил, нам не хватило бы времени до закрытия!
– Своей крови или чужой? – лукаво уточнил Ян, но словоохотливый кабатчик, не замечая его иронии, не просто продекламировал, а почти пропел:
– И своей, и чужой! Когда враг идет на тебя лавиной, ты должен сразить его наповал!
– И чем вы его сражали? Клинком или пулей? – не унимался Ян.
– И тем, и другим, – отпарировал его выпад бабочник. – Рука моя тверда, и глаз мой зорок! Но ни острый нож, ни меткая пуля не сумели оградить меня от пролития крови! – И он начал было расстегивать рубаху, желая немедленно продемонстрировать свои боевые шрамы и рубцы.
– А как насчет пива? – остановил его Ули, которому надоела эта беседа посуху.
– Да, да, конечно пиво! – засуетился Патрик, пытаясь застегнуть непослушную пуговицу на груди. – Пиво непременно и в первую очередь! Рекомендую Гиннес, есть в бутылках, есть в розлив, как пожелаете.
– А как мы пожелаем? – спросил Ян у Брайана.
Брайан испуганно замигал. Врачи категорически запретили ему пить пиво, но он по дороге сюда начисто забыл про этот запрет. И вот теперь он должен выбирать, не имея даже малейшего представления, чем пиво в бутылках отличается от пива в розлив. Но он не мог лишить себя этого удовольствия – прислушавшись к себе, он почувствовал, что слово «бутылка» ему отвратительно, и решительно объявил:
– В розлив!
– Решение истинного знатока! – возликовал хозяин и устремился к большой бочке, возвышающейся над стойкой бара. Ободренный Брайан прикрыл глаза и увидел почти наяву, как его недоброжелатель, казначей библиотеки Джеймс Сидней, входит под сень порхающих бабочек и потрясенно застывает при виде Брайана, непринужденно потягивающего пиво из высокого стакана. Когда он открыл глаза, стаканы уже стояли на столе. Их было четыре, потому что человек-бабочка принял приглашение Яна присоединиться к ним по случаю знакомства. Вслед за всеми Брайан взял свой стакан, увенчанный облаком пены, и замер, не зная, что с ним делать.
– С приездом! – провозгласил Ян и, отхлебнув большой глоток, признал, что ирландское пиво, пожалуй, не хуже, чем их Будвар. На что Ули возразил, что насчет Будвара он ничего сказать не может, но вот против их черного марбургского Кучер-Альта ирландское не тянет. И все посмотрели на Брайана, ожидая, что скажет он – или ему это показалось? Но он не знал, что сказать, потому что не пробовал пиво ни разу в жизни. Поэтому он молча поднес стакан к губам, зажмурился и глотнул. Рот обожгло терпким и горьким, но он собрал всю свою волю и глотнул снова. В голове его вздулся и лопнул огненный пузырь, и разноцветные бабочки над головой начали пикировать на него со скоростью реактивных самолетов. Он уронил голову на стол и заплакал счастливыми слезами.
Ури
Хорошая погода кончилась где-то в полночь, и надолго зарядил некрупный нудный дождь из тех, которым нет конца. Его ровный шум сперва убаюкал Ури, особенно после трех кружек крепкого ирландского пива, но перед рассветом загрохотал гром, и пришлось срочно проснуться, чтобы убедиться, что за громом всегда следуют молнии. Заснуть уже не удалось, тем более, что Ури не терпелось продолжить расшифровку красной тетради. За прошлый вечер он уже неплохо усвоил основные принципы хитроумного кода Карла, так что за короткое время он успел прочесть изрядный кусок.
«Мы начали устраиваться на новом месте. Каждый выбирал себе соседей по вкусу. Поскольку я здесь явно никому не по вкусу, мне повезло, и я, со своим спальным мешком оказался в одиночестве на кухне. Не то, чтобы мне было приятно спать, засунув голову под раковину, а ноги – в щель между холодильником и посудной полкой, но зато я могу закрывать на ночь дверь и оставаться один. Конечно, в любую минуту любой из шести идиотов может явиться пить чай или рыться в холодильнике в поисках утешения для истомившегося в неволе желудка, но все же бывают часы, когда никто не нарушает моего блаженного одиночества.
Над кухонной дверью я обнаружил неглубокие антресоли, набитые старыми книгами. Я решил, что не стоит рассказывать идиотам о моей находке – их интерес к чтению исчезающе мал. Скорей всего, это не их вина: в скитаниях с одной тайной квартиры на другую они потеряли способность сосредоточиться. Не исключено, что я тоже скоро ее потеряю. Но пока мой интерес еще жив, так что, когда все угомонились, я взобрался на стул и стал изучать содержимое неожиданно свалившейся на меня библиотеки. В основном она состоит из старого книжного хлама, который можно читать только в одиночном заключении. Но одна книга хорошо читанная и затрепанная, показалась мне любопытной. Это – полудокументальная история жизни одного русского аристократа из прошлого века, Мишеля Бакунина, который уже сто пятьдесят лет назад понял, что сытое общество бюргеров враждебно каждому отдельно взятому сытому бюргеру. Мне всегда хотелось узнать подробности жизни этого удивительного человека. Ведь это он сформулировал основные принципы нашей борьбы и теоретически обосновал то, что сегодня называют городской герильей.
У меня создалось впечатление, что он всегда стремился жить на грани гибели и метался по Европе в поисках смерти. Во время революции 1848 года он сражался на баррикадах в Париже, в Праге и в Дрездене и в конце концов был приговорен к смертной казни. А с чего бы? Чего ему не хватало? Все у него вроде было в порядке – высокий синеглазый красавец из богатой и знатной семьи, любимец женщин, прекрасно образованный. Что гнало его от одной опасности к другой? Меня давно занимал вопрос, какая тайна кроется в его погоне за смертью, но никогда не было времени порыться в его прошлом. Что ж, сейчас времени у меня хоть отбавляй! Могу подумать и о проблемах Мишеля Бакунина. Это все же лучше, чем непродуктивно думать о своих. О чем-то же думать я должен!
Я завернулся в спальный мешок и, предвкушая удовольствие, раскрыл книгу. Видать, кто-то усердно штудировал ее до меня – она вся испещрена пометками, многие строки подчеркнуты. Похоже, хозяева этой квартиры – так называемые интеллигентные люди, среди которых принято сочувствовать нашей борьбе. Что ж, отлично, именно таких я всегда настойчиво рекомендовал вербовать.
Трудно будет потом восстановить, когда что было написано, но невозможно называть день, число и даже месяц. Их трудно различить в бесконечной череде сменяющих друг друга унылых физиологических состояний. Хочется спать – не можешь заснуть из-за общего гама, хочется в сортир – там всегда кто-нибудь сидит, хочется есть – в холодильнике все засохло и зачерствело, хочешь глоток свежего воздуха – о прогулке и думать не смей!
Похоже, когда я продумывал эту, довольно совершенную, систему ухода от слежки, я вовсе не рассчитывал на себя.
Итак, они меня заполучили, черт бы их побрал! Не знаю, зачем я им понадобился. Ведь я для них старик, все они моложе меня почти вдвое. О моем высоком положении в организации им наверняка ничего неизвестно, да и не все ли им равно? Однако они зачем-то остро жаждали вовлечь меня в свои игры, а я не поддавался, все сильнее разжигая этим их жажду. Почему я так упирался? Я думаю, дело в том, что они мне просто физически неприятны: они все как на подбор некрасивые и редко моются, и девки не лучше парней. Мне трудно переносить их дурацкие ссоры, когда они в плохом настроении, но еще хуже, когда они в хорошем, – их бездарные шутки могут кого угодно свести с ума. Мне с ними скучно, я терпеть не могу пустых занятий, задача которых – как-нибудь убить время, хотя, по совести, в условиях заточения – это единственное, что можно со временем сделать…»