Дорогой мой, ненаглядный, конечно ты прав, что не хочешь приезжать, раз меня тут не будет!
Но как ты можешь упрекать меня, не вникая в суть дела? Ты думаешь, я не понимаю, чего тебе стоило вырвать у них обратно эту благословенную визу? Но и ты мог бы понять, что я должна уехать не в туристскую поездку! Неужто я предпочла бы десять дней бессмысленной толкотни вокруг памятников старины хотя бы одному часу с тобой? Нет, даже не часу, а минуте?
Но моя поездка – увы! – определяется не мной. Она – чисто деловая и была запланирована полтора года назад. Я уже не стану рассказывать тебе, какие усилия потребовались мне на то, чтобы убедить моих директоров в ее необходимости и сколько денег им пришлось заплатить за мой доступ к тем редким документам, ради которых я все это затеяла. Если я теперь откажусь ехать, они озвереют и сотрут меня в порошок. Так что я просто не могу эту поездку отменить, – бывают такие обстоятельства!
И все же, представь! – я попробовала: я пошла на прием к самому главному и попросила отложить мою командировку на две недели. Он спросил: «Чего вдруг?», и я сказала – по личным обстоятельствам. Он посмотрел на меня, как на червя, и спросил, что я думала о личных обстоятельствах, когда все это дело затевала. Ответить мне было нечего, и я робко попросила послать вместо меня кого-нибудь другого, хотя прекрасно знала, что в моем деле никакого другого, равного мне, нет.
– Что ты голову мне крутишь? – заорал он. – Что ты руки мне выламываешь? Не хочешь ехать, не езжай! Иди, подавай заявление об уходе, но только сперва верни деньги, которые мы заплатили за то, чего ты так добивалась!
Он мне всегда казался красивым молодым мужиком, а тут, когда он заорал, я заметила, что у него под подбородком дрожит какой-то дряблый мешок и глаза он скосил от крика совсем по-стариковски. И тогда я поняла, что он не шутит насчет денег, – а ты даже представить себе не можешь, сколько они заплатили за то, что мне позволяют работать с документами из этого секретного архива! Так что, боюсь, я просто не могу себе позволить ни платить, ни увольняться.
Что же мне делать, что делать, что делать? Как мне быть?
Я не могу поехать и не могу отказаться от поездки.
Я умру, если тебя не увижу.
Миленький мой, умный, красивый, придумай что-нибудь!
Неужели твою визу невозможно отложить на две недели?
Я вижу, с твоими бюрократами не заскучаешь! Остается только восхищаться богатством их фантазии в области садизма. Значит, отложить твою визу нельзя ни в коем случае – или сейчас или никогда? Что же нам делать, если никогда нам не подходит?
Твоя фантазия тоже достойна восхищения. Похоже, что борьба за существование в условиях вашей сомнительной народной демократии имеет свои преимущества: она тренирует изворотливость и смелость. Однако я не такая тренированная и мне страшно. Представим, что ты достанешь билет на полет с пересадкой в Вене, но разве не опасно не полететь дальше, а остаться в Европе? Ведь они, если узнают, могут потом никогда тебя больше не выпустить. А как пересекать европейские границы с твоим паспортом без визы? Может, ты прав, что никогда не проверяют, – а вдруг именно на этот раз возьмут и проверят?
Ты знаешь, я не хочу! Бог с ним, давай лучше отложим, а?
Ты рассердился, да? Ну и напрасно – ты ведь не сомневаешься, что я умираю от желания быть с тобой?
Просто страх за тебя еще сильней.
Ну что я плету? Что плету? Я вся изолгалась, я, кажется, никогда в жизни столько не врала – во всяком случае, подряд. У меня такое чувство, будто меня с ног до головы вываляли в грязи, столько лжи я уже наплела вокруг себя. Я совершенно не понимаю, как можно выбраться из той хитроумной ловушки, в которую я попала. Как бы мне хотелось все тебе рассказать и посоветоваться. Но именно тебе-то как раз и нельзя ничего рассказать, потому что ты, собственно, и есть эта ловушка. И никому другому тоже, ни одной душе.
Непонятно, да? Я знаю, что непонятно, но в том-то и дело, что я не могу ничего объяснить. Я боюсь, что я пишу очередное письмо, которое нельзя отправлять. Тогда я хоть на бумаге поделюсь с тобой своими жуткими проблемами, которыми я не могу поделиться ни с кем. А потом порву это письмо на мелкие клочки, а клочки для верности сожгу – ведь, не дай Бог, кто-нибудь не то что проведает, но даже заподозрит!
Но никто, конечно, ничего не подозревает, потому что я не вру никому, кроме тебя. Остальным я не вру, я их обманываю, что вовсе не одно и то же, а гораздо хуже, потому что этот обман – большой, он куда страшней моего мелкого вранья тебе. Я не знаю, как быть – все вышло так неожиданно! Понимаешь, когда они оформляли мой допуск к этой сверхсекретной работе, я их вовсе не обманывала, моя совесть была совершенно чиста. Я не знала тебя, не любила тебя и не подозревала, что когда-нибудь тебя встречу и полюблю.
Черт его знает, может надо было доложить им о нашем романе – и пусть они сами решают, выгонять меня или нет? Но кто же докладывает о таких вещах?
Я и сейчас могла бы спастись от вечных мук совести, если бы отказалась от встречи с тобой. Я, кажется, даже отказывалась где-то в начале письма. Но раз я его не отправлю, этот отказ пока не в счет. Пока не в счет. Сперва надо его обдумать.
Что с нами случилось? Ничего особенного – простое невезение, злое стечение обстоятельств, которое надо переждать, как плохую погоду. Так, может, переждем?
Но в том-то и ужас, что я не могу ждать, не могу отложить нашу встречу. Не могу и все! Увы, я достигла того возраста, когда уже опасно полагаться на будущее. А вдруг ты передумаешь? А вдруг ты за это время встретишь другую – лучше и моложе меня? Таких ведь много, их гораздо больше, чем мне бы хотелось. Когда я о них думаю, я вообще не понимаю, что ты во мне нашел. При мысли о них я готова на все, только бы почувствовать твои руки на своих плечах, твое дыхание в ямочке на шее, куда ты так любил меня целовать.
Мне ничего не остается, как порвать это письмо, сжечь обрывки и написать тебе другое – трезвое, разумное, деловое, с точным адресом той библиотеки, в секретном архиве которой мне позволили работать.
Ну вот, еще одна ложь, не слишком, впрочем, большая – так, полуложь-полуправда. Ну и пусть ложь, так что? Ведь главное, решение принято! Теперь надо скорей написать, отправить и закрыть себе путь к отступлению. На душе у меня стало легко и спокойно, меня даже не тревожит мысль о том, что я разглашаю государственную тайну.
Что ж, чудно, миленький, чудно. Давай встретимся в Европе. В этом даже есть что-то романтическое – отели, опасности, музыка в ресторане.
С 7 июля я буду в Англии, в крошечном городке Дерривог в Северном Уэльсе неподалеку от Честера. Там все знают библиотеку-пансион. Ее называют так потому, что при ней есть некое подобие отеля, где приезжающим ученым сдают комнату с полным пансионом. Кстати, говорят, что там не слишком комфортабельно, зато довольно дорого – наверно, для компенсации. Но ты можешь поселиться в каком-нибудь не столь ученом пансионе по соседству, наверно, там дешевле.
Я прошу тебя ничем не выдать, что мы были до этого знакомы, так будет лучше и тебе, и мне. Я уверена, что у тамошних благочестивых стен есть не только уши, но и глаза.
До встречи, любимый, до встречи. Теперь у меня есть занятие на целый месяц – считать дни, часы, минуты и секунды.
Твоя К.
Ури
Самолет тряхнуло, и Ури открыл глаза. За овальным окошком скользили перистые облака, косо освещенные заходящим солнцем. Судя по положению солнца, самолет летел на запад, что совпадало с направлением на аэропорт назначения, указанный в билете. Ури прильнул к прохладному стеклу иллюминатора, стараясь разглядеть медленно кружащуюся под крылом землю. Где-то под ними сейчас должен промелькнуть замок Инге, но вряд ли удастся различить его среди темной зелени леса, подернутого прозрачной дымкой теплого летнего воздуха. Лес смотрелся с высоты, как скопление водорослей на дне океана. Океан этот был спокоен и недвижен, однако от чего-то забытого прескверно саднило под ложечкой, и нужно было срочно вспомнить, от чего. Ури поспешно перелистнул страницы предотлетных впечатлений и по тягостному толчку в сердце определил причину тревоги – мать!