Термин, таким образом, компрометирует серьезность диагноза. Такие понятия, сколь бы они ни рождали иллюзии сходства, идут вразрез со здравым смыслом, а значит, не до конца принимаются всерьез. Главное сходство между зловещими чертами нашей действительности и некоторыми средневековыми практиками — не в социальной или экономической организации общества, которую обозначает феодализм, а в эстетических и моральных категориях, которые питаются готическими аллюзиями. Всякому, даже вовсе далекому от истории человеку, понятно, что идеи гражданского общества, профессионализма, правового государства не могли существовать в эпоху феодализма. Для того чтобы показать, что они исчезают из практик современного общества, которое мы по привычке продолжаем называть демократическим, нужны новые понятия.
Ярким примером того, как старое слово «корпоратизм» не дает увидеть черты нового в российской современности, является анализ, предложенный Андреем Илларионовым[3]. Причина не в том, что у автора не хватает смелости или честности взглянуть этому новому в глаза, — напротив. Но Илларионову приходится активно редуцировать новое и подгонять действительность под понятие корпоратизм, которое накладывает на его размышления значительные ограничения. Прежде всего оно заставляет автора замыкать свои рассуждения не только в чисто экономической сфере, но и в рамках модели «догоняющей модернизации». Такой подход не позволяет Илларионову уделить достаточного внимания тем новым чертам, возникающим в социальной сфере, в сфере политики и морали, которые, к сожалению, скорее роднят настоящее России и стран Западной Европы и Америки, чем противопоставляют их. Новые практики, вызывающие справедливый протест автора, рассматриваются им как отличительная черта «стран третьего мира» (какой оптимистический сценарий!), тогда как западная демократия по-прежнему выступает в качестве главного политического ориентира и средства спасения, как если бы она сама не переживала глубокого кризиса. Выбор старого слова мешает автору задуматься над вопросом о том, что породило уродство современности: ибо если речь идет о корпоратизме, истоки которого понятны, то зачем задаваться ненужными вопросами? Это тем более досадно, что многие интуиции Илларионова исключительно точны:
«Главное правило корпорации — отсутствие единых правил. Ведущий принцип корпоратизма — избирательность, неравенство, дискриминация. Ключевой фактор, определяющий статут члена корпорации, — не опыт, не профессионализм, не заслуги перед отечеством или государством, а лояльность к корпорации. Главное поощрение члена корпорации — его десантирование в государственную компанию, размер финансовых потоков которой — наиболее точная оценка его мет в корпоративной иерархии»[4].
«Избирательность, неравенство, дискриминация» действительно являются важнейшими качествами современного российского общества и принципами отбора кадров, но вовсе не обязательно типичны для корпорации и только для нее, а главное — они вписываются в совершенно другую, не корпоративную систему социальных и моральных отношений. Принцип субъективности, о котором говорит Илларионов, является неотъемлемой чертой готического общества, но его природа значительно превосходит локальный российский масштаб. «Лояльность», противопоставленная профессионализму, вовсе не обязательно является отличительным качеством, присущим только корпоративизму: в корпорации ценится и профессионализм, и опыт. «Лояльность» — исключительно важная категория для понимания организации социальной ткани российского общества, но его структурообразующим принципом является не корпорация, а зона. Все самое интересное и узнаваемое в тексте Илларионова касается морали и политики, но понятие «корпоративизм» мешает новым отношениям, возникающим в российском — но не только российском — обществе, наши их место в складывающейся системе[5].
5
Помимо старых понятий, интеллектуальной ловушкой становятся старые учения, кишащие старыми смыслами, которые иногда пытаются реанимировать для объяснения современности. Самым распространенным из них, чья популярность у молодежи объяснима примитивно- популистской программой социальных преобразований, является марксизм. Дело не только в интеллектуальной архаичности этого течения, заставляющего своих молодых приверженцев заимствовать понимание современности у поколения прадедушек. И не только в том, что оно лишает их возможности сформулировать свой собственный протест против общества, в котором им приходится жить. Хуже то, что марксизм приучает к мысли, что революция, которая обычно оценивается «скорее положительно», с необходимостью сменяется «реакцией». Необычайная древность этой идеологии вступает в конфликт с ее революционностью. Рассматриваемые сквозь призму марксизма на протяжении последних двух веков любые перемены в истории человечества начинают воспринимать в рамках нормальности, не оставляя места для изумлена новизной и тревоги за будущее. Так марксизм создает иллюзию понятной, безобидной, не катастрофической и предсказуемой смены эпох: революция — реакция, и снова революция — и опять реакция... Необычайная древность этой идеологии вступает в конфликт с ее революционностью.