Ах, но остался тот первый трехзарядный электрошокер. Толстолоб выдернул пару дротиков из собственных гениталий, затем повернулся лицом к двум женщинам, в животы которых были ловко воткнуты остальные дротики. Обе женщины, конечно, все еще болтались в металлических оковах на запястьях, а одна — самая красивая из них — казалось, была без сознания. Другая – та, что покрупнее, - повисла на цепочке, уставившись на громилу кровоточащими глазами.
- О, черт, - проворчала она. - Какой поганый день…
Это не могло быть более верно для обеих молодых леди, и Толстолоб не видел никакой веской причины, по которой день не должен был стать еще более поганым для них. Он поднял свой первый электрошокер и – вы будете шокированы, услышав это? — он нажал кнопку реактивации и на этом тоже, и продолжал делать это до тех пор, пока оружие не было полностью истощено. Лишние слова не нужно тратить ни на звуки, издаваемые заключенными, ни на подробности их предсмертных мук. В конце концов, у обеих женщин случились выкидыши. Сначала младенцы болтались у своих матерей на пуповинах, а потом…
Хлоп!
… они выпали полностью вместе с плацентами (или это, может быть, планценти? Нет, я не вижу, благодаря этому изобретению называется spellchecker). Это был тот самый блестящий кровавый беспорядок, который постулировал сержант Райанс, и я не стану обременять читателя подробностями, описывающими, как именно эти бедные зародыши и плаценты оказались в желудке Толстолоба. Но, как и в случае с теми, кто съедает много еды, Толстолобу было нужно чем-то запить все эти вкусности.
Были ли эти две девушки уже мертвы или нет, не имело особого значения; Толстолоб не слишком привередничал в таких вещах. По одному соску за раз, его сверхчеловеческое всасывание истощало молочные железы обеих женщин со скоростью около секунды на титьку, и эти большие хлюпающие молоком гудки были мертвенно пусты и сухи. Он оглядел тесную каюту и оценил свою работу: живот полон, член обмяк и все еще гудит от этого огромного кончуна, все мертвы или скоро будут мертвы. Пробоотборник Уитмена действительно был готов.
Или... так оно и было?
Он повернулся на своих чудовищных коленях (немного раздраженный тем, что не может встать в этом опрокинутом металлическом ящике). Что-то клюнуло его, мысль или чувство, но что?
Кто же знал? Может, у него была клаустрофобия.
Но, о чудо, осталось одно лакомство – наименее заметное из трех повешенных женщин. Толстолоб почти не замечал ее, но теперь он осознал, насколько она уникальна по сравнению с двумя другими. Она была самым худым маленьким существом, но эта худоба визуально сталкивалась с большим гигантским бумажно-белым животом, выпирающим из ее худого тела. Она, вероятно, была лучшая конфета во всей этой коробке. Внутри этого бледного маленького существа был младенец, трепещущий от свежей крови и плоти, и он, несомненно, почувствовал бы вкус амброзии; это было бы похоже на разницу между куриной печенью и жареной на масле печенью Тулузских гусей, которых насильно кормили (не то чтобы Толстолоб знал, что это такое! Это сравнение – всего лишь еще один печальный пример снисходительности недисциплинированного романиста).
А вот еще один. Когда Толстолоб раскрыл свою огромную желтоватую руку с толстыми зеленовато-коричневыми венами, пульсирующими под кожей, он мог фактически ладонью обхватить весь живот, как, скажем, Леброн Джеймс мог бы обхватить чёртов баскетбольный мяч, и я должен добавить, что живот обезумевшей девушки был даже больше, чем обычный баскетбольный мячик. Если бы Толстолоб сжал эту восхитительную выпуклость, он знал, что восхитительный, очень свежий ребенок внутри выплеснется прямо вместе со всеми другими крутыми вещами. Можно даже сказать, что немного обожания присутствовало в том, как он ласкал живот.
Испуганные и ошеломленные глаза девушки встретились с его глазами, и она захныкала:
- Не ешь моего ребенка. Черт, клянусь, меня бы здесь даже не было, если бы меня не обрюхатил какой-то Джон, а потом я украла банку гребаных венских сосисок. Я умирала с голоду! Я имею в виду, ты когда-нибудь ел венские сосиски? Они на вкус как дерьмо. Их едят только бездомные! - А потом, как и следовало ожидать, она разразилась очередным приступом судорожных рыданий.
Недавно отросшим мозгом Толстолоб понимал суть языка, но он не знал, о чем, черт возьми, она говорит. Он хотел выбраться из этой консервной банки, у него были дела. Так что он выполз обратно из автобуса и, нет, он не съел ребенка – он был сыт – и он не убил девочку, потому что, ну, он думал, что она была довольно милой.