Вспоминая сеанс, Шелли закрыл глаза.
— Ты понимаешь, Клер не могла этого знать! — я поднялась, глядя Байрону в лицо. В моих глазах было обвинение. Я сказала, что Клер не могла знать этого.
Но Байрон устало вздохнул и отвернулся.
— А как насчет другого голоса, который мы слышали, — спросил Полидори, принимая мою сторону. — Тот, который сказал о «педерастии в Турции». Кто-нибудь узнал этот голос из-под земли? — его глаза пронзительно смотрели на господина.
Байрон молчал, это было так же пугающе, как и неестественно.
— Наверно, нам следует отправляться в путь? — сказал Шелли.
— Пересечь озеро в такую погоду? — вспыхнул Байрон, — ты сумасброднее, чем я думал.
Полидори сказал:
— Я бы не советовал тревожить Клер до утра.
Я повернулась к нему:
— Я не оставлю ее здесь с ним!
— А как быть с Вильямом? — внезапно Шелли напомнил мне о ребенке, оставленном нами на том берегу.
— Одну ночь за мальчиком посмотрит няня.
— Оставайтесь или уходите! — сказал Байрон, усаживаясь поудобнее за клавесином. — Я уверяю вас: для меня это не имеет никакого значения!
Я не могла оставаться в комнате с этим человеком ни минуты дольше. Его предположение о том, что нами овладела неуправляемая сила, вызвало во мне антагонизм, и хотя я обычно спокойна и даже холодна, я могу страстно любить и яростно ненавидеть. Мне хотелось кричать, орать ему в лицо, но это было лишь частью его игры. Он осознанно и старательно растил во мне гнев… И поворачиваясь ко мне спиной, он предполагал, что я готова взорваться, подобно вулкану. Нет, нет, я не дам ему насладиться.
Я повернулась и пошла к двери. Я посмотрела на Шелли. Он присоединился ко мне, и мы покинули столовую как раз в то время, когда маленькие часы на камине отстучали первый тихий и нежный удар полночи.
Полидори медлил у двери. У него был вид напроказившего школьника. Он посмотрел на Байрона за клавесином, ожидая, пока остальные покинут столовую.
— Я… приношу извинения… за пиявки… — он стал перебирать ключи в руке, его переполнял страх и раскаяние. — Это была… — он засмеялся, пытаясь выдать теперь свой почти криминальный поступок за мальчишество, — ха-ха-ха глупая… — он вытер лоб, как бы говоря, что он не знал, что на него нашло.
Он подошел ближе:
— Может быть, я могу что-нибудь сделать…
Он подошел ближе и сел рядом с Байроном на сидение у клавесина. Они сидели рядом, как мальчик с девочкой на любовном свидании. Байрон посмотрел в большие круглые глаза Полли-Долли. Он окунул свой палец в стакан с опийной настойкой, который стоял перед ним на нотах, и нарисовал перевернутый крест на лбу Полидори — благословение Дьявола. Прощение Проклятых. Папа Плоти. Отец этого мира. Ватикан греха. Полидори вздрогнул. Его ладони сомкнулись вместе в молитвенном жесте, но Байрон нежно развел их. Церемония прощения еще не была закончена.
Доктор Джон Вильям По почувствовал на своей щеке холодный поцелуй Сатаны…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Огромный гардероб в комнате для гостей был наполнен комплектами ночного белья любых фасонов: от простого и незатейливого до экстравагантного и вычурного. В нос ударил сильный запах нафталина. Не размышляя, я отодвинула в сторону рубашки, перья, тесемки, одеяния с неприличными, но точно расположенными отверстиями, и взяла простой ночной халат, после чего закрыла дверь гардероба.
Шелли не хотел спать и сидел рядом с камином, прислонившись спиной к стене, смотря на тени, отбрасываемые на потолке. Первый раз со времени наших безумных дней проведенных вместе, я раздевалась спиной к нему, потому что глаза, которые смотрели на меня, представляли собой маслянистые, яйцевидные глаза, принадлежащие элементалу из Кошмара.
Шелли хлопнул ладонью по коленям, приглашая меня, я подошла к нему, положила голову на грудь, как маленькое и уязвимое дитя, которым чувствовала себя, стараясь не видеть того, что беспокоило меня. Он начал мягко расчесывать мои волосы, сначала пальцами, а потом серебряной щеткой, которую он взял с ночного столика.
Эта нежная колыбельная помогла освободиться от терзаний, мучивших мой воспаленный разум — но я бы чувствовала себя гораздо спокойнее, если бы была в состоянии сказать себе, что его разум не был так возбужден, так напуган происшедшим. Если бы я могла сказать себе, что улыбка, играющая на его устах, была проявлением любви, а не удовольствия иного рода. Удовольствия Мефистофеля.