Она вежливо поклонилась.
Байрон поднялся с трагическим выражением лица. Какой образ мог соперничать с той чистейшей Еленой, которая навещала его только во сне. Он не гладил ее щек, не смотрел ей в лицо, и он желал, чтобы у него не было ни имени, ни судьбы, чтобы он мог идти к своей любви как Вечный Жид, незнакомец без прошлого и будущего.
Байрон снял с зеркальной подставки маску Орестеи и надел ей на лицо. Служанка вела себя очень смирно, неподвижно взирая смотря сквозь белые черты маски.
Он поцеловал маску в холодный рот. Он целовал ее голые плечи и грудь.
— Ты греховница, а не жертва. В твоей улыбке нет ни страха, ни обреченности. Ты стала другой по имени, ты сводишь меня с ума. Жаль, что это лишь соглашение. Освободись! Разорви цепи! Господи, разве мы не люди. Ты хочешь меня? А я призываю тебя! Если бы она не застукала нас тогда в ее доме, если бы ты сказала «к черту!» господину Лею, «к черту!» Англия осталась со мной…
— Августа, — прошептал он, вспоминая дуб в Нью-стеде, на котором были вырезаны их имена. Он вспомнил, как они играли детьми в снежки столь много зим. Он до сих пор чувствовал, как таял снег на его щеках.
Его лицо было мокро от слез. Он прижался им к мягкому зовущему животу девушки. Он вцепился в него как утопающий хватается за соломинку. Он был само отчаяние.
— Чего ты боишься? Того, что ребенок нашей запретной любви может быть — монстром, обезьяной? Разве это не предрассудок? Не отказывайся от любви, потому что мир отказывает в любви нам, люби меня, люби меня сейчас, как мы любили когда-то.
Опять, словно признаваясь в грехе, он выдохнул самое дорогое для него имя, имя, которое мучило его.
— Августа…
Анатомическая фигура из института медицины Венского университета, расположившись в артистической позе, следила за Полидори своими белыми стеклянными глазными яблоками, закрепленными и выкрашенными в красный цвет восковыми ниточками, призванными демонстрировать мускулы.
Из темноты донесся смех, такая ирония могла существовать только между доктором и пациентом. Восковой пациент без кожи, тем не менее прекрасный, как творение Донателли. И человек из плоти и крови, созданный быть презираемым. Один из них сотворен человеком, чтобы все им восхищались, другой сотворен Господом для всеобщего презрения.
Произведение искусства анатома с красными венами, синими артериями и желтым пищеводом скорее займет место в кровати Байрона, чем он.
И так Полидори поднял тост за восковую фигуру. За трупы. Пусть мы станем ими. Тогда наконец мы сможем спать там, где нам предназначено. Даже наш Господь не знает, какую боль можно причинить мертвому. Как великолепно сыграть последнюю шутку, финальный и непревзойденный трюк ума.
Ухмыляясь, он поднял сосуд с формальдегидом, в котором плавали остатки пораженных продуктов кастрации и поднес его к губам. Он пил его, словно это было изысканнейшее вино.
Шелли имел привычку делать все без размышления, записывая происходящее в блокнот, который он носил с собой днем и ночью. Ночь была более продуктивна, чем день, словно информация лилась из него проливным дождем. Его творческая энергия была неиссякаема, его блокнот мог быть заполнен в течении недели и даже дня странными скетчами, зарисовками, анекдотическими стихами, горизонтальными и вертикальными рисунками, головоломными шарадами. Этот поток образов и слов лился совершенно естественно, без усилий, бессознательно. Так, словно его руками двигал кто-то другой.
Я лежала напротив Шелли, уютно расположившись в шезлонге, положив подбородок ему на плечо и слушая царапанье карандаша о бумагу. На листе постепенно вырисовывалась сложная картина, представляющая собой коллекцию безобразных рогатых лиц, яхт и линию покрытых снегом горных вершин. Я смотрела на рисунок, прикованная к этим воображаемым Альпам. Нежные склоны, которые по форме напоминали обнаженную грудь женщины. Целая цепь женских грудей выходила из под карандаша Шелли. Затем он стал покрывать страницу, каждый дюйм свободного места на странице глазами, большими неподвижными глазами.
Глазами Клер. Я отодвинулась от него.
Клер вытянулась на кровати в застывшей трупной позе. Я завидовала ее покою. Она неподвижно наслаждалась отдыхом. В то время как я елозила и елозила, не в состоянии найти удобную позу и успокоиться. Тревожные мысли терзали мой разум.
— Иди спать, — предложил мне Шелли.
— Я подумала о том, снится ли что-нибудь Клер. Байрон? Она так увлечена им.
Шелли рассмеялся:
— А кто бы отказался.
— А когда все закончится? Как он бросит ее? Это убьет ее.