— Прекрати! Прекрати!
Шелли и Байрон. Я ревновала Шелли к Байрону.
— Ты прекрасно знаешь, что между ними…
Прежде чем я осознала, что я делаю, я залепила ему звонкую пощечину. Он никак не прореагировал, даже улыбка не исчезла с его лица. Когда я приготовилась влепить ему еще одну, он оттолкнул меня к стене, поймал мою руку на лету, прижал ее к телу.
— Насилие? — спросил он. И его щека оказалась рядом с моей. — А я думал, что насилие несовместимо с понятием «интеллигентная» женщина.
Он прижал свои губы к моим. Я отвернулась. Я возвратилась к разговору о Клер, я защищала Клер.
— Ты ошибаешься. Его единственная любовь — опий, другой ему не нужно.
Его горячее дыхание обжигало мне ухо.
— Но «ребенок»? Я «хочу сказать», что ребенок может быть «его».
«Он наслаждался» моим смятением. Я чувствовала себя одураченной жертвой одного из самых садистских извращений. Когда он выцедил наслаждение от пытки до последней капли, прислушиваясь к каждому толчку страдания моего разбитого сердца, он отпустил меня. Мои руки повисли как плети. Плечи ныли.
А он продолжал наблюдать за мной, словно ожидал, что я заплачу, признав свое поражение, и этим доставлю ему последний наивысший момент удовольствия. Я не предоставила ему такой радости, высоко подняла голову, отбросила спадающие на лицо волосы назад. Посмотрела ему прямо в лицо и сказала:
— Я молюсь за то, чтобы ребенок оказался его, так как знаю, что ты любишь единственного человека на этом свете — «себя».
Теперь настала моя очередь заставить его смотреть мне в глаза не отрываясь. Он долго выдерживал мой взгляд, это становилось скучным, таким же скучным, как его салонные развлечения.
Я вышла, оставив его довольным и улыбающимся своей победе.
Но когда я поднялась на последнюю ступеньку лестницы, ведущей из зала, когда он меня уже не мог слышать, мои ноги подкосились и против своей воли и желания, сознаюсь, я села на нее и заплакала.
— Ну и что с того, — думал Байрон, — что с того?
Пощечина Мэри заставила его кровь прилить не только к щеке, но еще кое-куда. Он отдавал себе отчет в том, что у него была эрекция.
Он спрашивал себя, стоит ли ему овладеть ею. В конце концов у нее в жизни ничего не будет лучше, чем час, проведенный с ним в постели. Да и у него будет хоть одно приятное воспоминание о ней. Лучше пусть раздвигает ноги, чем открывать рот. Как нежно он стал бы любить ее. — Конечно, из ненависти — чтобы — зажечь огонь в этой льдине.
Похоть — прекрасное оружие. Он подумал, что мог бы отдать за это свою жизнь. Проклятие, графин пуст. Пусть я умру, подумал он. Но графин будет наполнен.
Он поставил его в центр бильярдного стола и подошел к шнурку звонка. Однако, прежде чем дотронутся до него, он вспомнил клятву, с которой выгнал слуг из дома, это было непростительно. Графин пуст, и ни одного слуги, чтобы наполнить его. Нелепо. Абсурдно. И чертовски неудобно.
Ом вышел в коридор, пересек зал. Стал спускаться по плохо освещенной лестнице, ведущей в подвал.
Звук его изувеченной ноги был похож на неровную дробь барабана, усиливающийся древними узкими стенами. Вскоре каждый шаг стал для него мукой и отзывался в голени ноющей болью. Он сжал зубы и остаток пути проделал на здоровой ноге, навалившись на перила. Он чувствовал себя настоящим инвалидом, подумал с горечью, почему Господь посылает поэтам такую участь — Чаттертон и Купер были сумасшедшими, Поп — горбатым, Мильтон — слепым. Наверное, он хотел, чтобы поэты прошли его путем. Наверное. Бог был хромым, горбатым, слепым, сумасшедшим.
Свеча в покрытой ржавчиной стенной розетке почти выгорела и слабо тлела. Когда он проходил мимо, она погасла, его лицо наполовину погрузилось в тень.
Он спускался в абсолютной тишине.
Кухня была пуста. В очаге догорали угольки. Еще теплый чайник свидетельствовал о том, что кухню покинули совсем недавно. Рядом с дверью лежал перевернутый стул. Ему в ноздри ударил резкий запах — остатки обеда лежали на деревянном столе, усеянном мухами. Все указывало на недавний и поспешный уход. Он медленно двинулся к кухонному столу, который освещался отблеском тлеющих в очаге углей, вдруг его ботинок наступил на что-то большое и мягкое.
Снизу вверх мертвыми глазами на него смотрело нечто розовощекое. Капля свернувшейся крови застыла на вздернутом пятачке. На полу лежала отрубленная свиная голова.
Байрон вздрогнул от отвращения. Он терпеть не мог свинину, а тем более «свиней».
Отрубленная голова доктора Полидори подняла взор на лорда Байрона.